Четвертый Рим

— Не могу больше гнить в этих постылых тюремных стенах. К солнцу. На волю! — вскричал Орфей и бросился в сад, на ходу срывая с себя одежду.

Нарцисс, поклявшийся превзойти самого себя в погоне за красотой и славой, последовал за другом.

После мимолетной встречи с предсказавшей им судьбу пифией по имени Анита Орфей и Нарцисс кардинально изменили обычное времяпрепровождение, которое заключалось в распитии дармовой браги и стрелянии окурков, и для усовершенствования своих талантов перешли к естественной жизни на природе, невольно превратившись в верных слушателей историков. Несмотря на свою неприязнь к словоблудствующим демагогам, они не пропустили ни одного диспута, ибо историки вещали обычно в месте постоянного расположения друзей, у заросшего травой и тиной действующего из последних сил фонтана.

В любую погоду Орфей, превратившийся в последователя давно умершего аскета Порфирия Иванова, столь же безумного, как и он сам, с утра поднимался на порушенное кирпичное основание под некогда изваянной и давно исчезнувшей скульптурной группой фонтана и пребывал на своем посту до отбоя. Стоя обнаженным, с заросшим седой щетиной телом и опавшим сморщенным пенисом, он каждое утро прочищал горло, поднимая гимном сумасшедших. Весь день он выпевал самые нелепые словосочетания и рифмы, сопровождая свои усилия непристойным пуканьем, так что к ночи, изнуренный, мог только сипеть.

Его верный сосед Нарцисс располагался на раскрошенном бордюре бассейна и целыми днями смотрелся в то, что ему представлялось водной гладью, любуясь собственным отражением. Был он кривобок, кривоног, плешив, однако имел украшавший его животик — предмет зависти исхудавших психов. Когда дамам удавалось отхватить лишний кусочек, возбужденные, они подходили к Нарциссу поближе и нежно гладили мягчайшую выпуклость, заигрывая с ним и вспоминая, верно, мужчин из своей прошлой жизни; но Нарцисс их не замечал. Перестав принимать лекарства, он более ни с кем не общался и лишь собственное отражение в блестящей грязи и тине занимало его. Кроме историков, он более никого не слушал и ни с кем не говорил, только изредка кивал Орфею, как бы не желая обидеть великого певца, да временами глядел вдаль.

Помимо того, что лишь в саду можно было растить столь великие таланты, еще крепче здесь держала друзей несгибаемая вера в новую встречу с пленившей их девушкой, которую они боялись пропустить более всего на свете.

— Что же делать. Как дальше жить в этой стране? — обхватив голову руками, бродил по саду Иезуит.

— Прежде чем наставлять других, учись сам, — мягко улыбался Тойбин. — Вспомни, о чем писал Платон в своих письмах…

— …Подъем творческой личности происходит через напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение, дабы перенести божественный огонь из одной души в другую, — блеснул Губин.

— Именно так учил меня отец Климент, — пораженно заметил монах.

— Этот ваш грек, что он имеет в виду под интимным общением? — почти дружески спросил вдруг Нарцисс у Губина, вновь вспомнив Аниту.

— Откуда мне знать, — отмахнулся Губин.

— Но вы же ученый.

— У меня нет привычки читать чужие письма. А он мне не писал, — осадил бездаря профессор.

— Был такой Климент, — согласился Тойбин с Иезуитом. — При жизни не был святым, проповедовал в Александрии, поэтому и звался Александрийским. Во втором веке дело было. Так ты утверждаешь, что слышал его. Никогда бы не подумал, что ты такой старый!

Пораженный Тойбин отшатнулся от монаха и стал издали ощупывать его пронзительным взглядом.

— Есть два вида возраста. Один — когда человек зрел, а внутренние органы у него, как у младенца. Это как мы с тобой, — объяснил ему Губин, — а бывает наоборот. С виду человек достаточно молодой… лет двадцати пяти, а его внутренние органы… ох…

— Старичок ты наш, — погладил Тойбин монаха по спине. — Давно ты последний раз слушал Климента?

— Давно, — огорченно мотанул головой Иезуит. — Он теперь никого не учит. Отправился на поиски ученика…

— Плохо ты его слушал, — продолжал Тойбин, — а то бы уяснил себе, что Господь не раскрыл для всех то, что принадлежит избранным, потому что сокровенные вещи доверяются устной речи, а не писанию.

— В речи главное звучание! — произнес вдруг Нарцисс и натужившись прорычал:

Над Северной громадой
В тихом сумраке ночей
Безрадостно зову усладу
Души измученной моей!

А Орфей лишь тихонечко пропел: «Ани-та!»

— Лишь тому, кто способен сокровенно видеть доверенное ему, будет раскрыта истина! — перебил карканье влюбленных Тойбин.

С этими словами, не обращая внимания на присутствующих Орфея и Нарцисса, историки накинулись на Иезуита и стремительно сорвали с него сутану, так что он остался в одних полосатых трусах. Сутану они накинули на все три головы и стали стаскивать с молодого монаха трусы.

— Сколь слабы наши поучения по сравнению с той благодатью, которой можно удостоиться лишь в темноте, возлежа под покрывалом, — забормотал Губин, пытаясь повалить монаха на землю и одновременно расстегнуть свои штаны.