Четвертый Рим

В это время Василий с восхищением разглядывал залу, убранную пурпурными тканями с вышитыми по ним серебряными и золотыми символами. Кресло, на котором сидел Пузанский, почти совершенно скрывалось за тяжелым черным бархатом балдахина, усеянного кроваво-красными крестами. Над балдахином было прикреплено изображение орла с золотой короной. Командор Пузанский сидел посреди всего этого великолепия в пурпурном широком камзоле и такого же цвета лосинах, сзади его прикрывала черная мантия. Вокруг него стояли полукругом масоны высших ступеней, которые участвовали в посвящении. Все они были одеты в короткие кафтаны черного цвета, опоясанные красными поясами. Далее из числа масонов вышел один с обнаженным мечом и стал задавать вопросы, которые Василий, как ни стремился, понять не мог.

— Первейшим ли вы признаете долгом, что Высочайшее Существо надобно почитать, страшиться и любить? Признаете ли вы начертанное в Откровении его за истинное? Признаете ли вы всех людей за братьев своих?

Пузанский на все вопросы отвечал утвердительно, и после некоторого молчания, когда прозвучал неизвестный Василию псалом, встал и подошел к регенту.

— Обязуюсь, — сказал он веско и склонился на одну ногу, — ничего об ордене никому не открывать, не выяснив предварительно, что он истинный свободный каменщик; ложе всегда быть верным и крайним послушанием соблюдать ее обряды; собратьям же своим помогать во всех возможных случаях.

Слова его вызвали у присутствующих ропот одобрения. Регент, одетый теперь, как и все, на манер средневекового рыцаря, объявил, что прием совершился. Тут же все Пузанского окружили и стали поздравлять. Среди прочих подошел и Василий, несмотря на то, что вольные каменщики смотрели на него с некоторым удивлением. Однако никто Василию ничего не сказал, и он благополучно добрался до учителя.

— Подарок вам, — сказал Василий важно, и кремль перешел из его рук в руки Пузанского.

Тотчас тот, изнемогая от жажды особого рода, потянулся к бутылке, но окружающие преподавателя масоны затянули гимн и Пузанский вынужденно присоединился к ним:

Чувство истины живое
Вас в священный храм влекло;
О, стремление святое!
Сколь ты чисто, сколь светло!
Разгони пороков мрачность,
Возроди любви прозрачность,
Ею в нас зажги сердца;
Да любовью воспаленны,
В ней согласно погруженны,
Воспоем всех благ Отца.
О, восторги несравненны,
Каковых не знает мир.
Чувства здесь любви бесценны
Устрояют светлый пир.
Здесь утехи без отравы,
Без раскаяния забавы,
Льют отраду в нашу кровь,
Где же чувств таких приятство?
О, живи вовеки братство!
Царствуй, царствуй в нас любовь!

Торжественными напевами, успокаивая страсти души, масоны дружно двинули в ломящуюся от яств столовую. По дороге процессия ненадолго задержалась в приделе у большого золоченого кувшина с водой. Префект, окунув три пальца правой руки в воду, окропил ею братьев, говоря: «Господи, омой нас от нечистоты страстей и дай сердце чужое пороку».

Благословенные вольные каменщики облепили покрытый черным шелком стол в форме греческого креста. Меж двух громадных осетров на серебряных блюдах скромно ждали своего часа запеченные барашки. Мелкие закуски были представлены вазочками с икрой обеих цветов, всякого рода колбасами, изумрудом зелени, паштетами, сырами, прочими мыслимыми и не до конца представляемыми холодными блюдами. На золотых подносах лежал хлеб, прикрытый белым полотном с золотой ветвью акации, которая олицетворяла собой солнце. Хрустальные чаши с орлами были наполнены до краев красным вином и также прикрыты белым полотном.

Приборы, яства и питье располагались на столе правильными, параллельными рядами. На хрустальных бокалах были вытеснены розы, на фарфоровых тарелках «резвились» пеликаны, а столовое серебро блестело шестигранными звездами.

Первым делом префект прочитал короткую молитву, поднявшийся следом регент произнес дружно поддержанную вольными каменщиками здравицу императору и, извинившись, откланялся. Заждавшиеся масоны дружно приступили к товарищеской трапезе.