Четыре

Николай Петрович вызвал нас в больницу через несколько дней, когда мы тонули в судебных тяжбах. Он был очень расстроен и подавлен. С огромным трудом провел нас к себе в ординаторскую через антиковидные заслоны.

– Вам надо с ней повидаться. Она в реанимации.

– Что, совсем плохо? – спросил я, хотя знал ответ.

Николай Петрович какое-то время собирался с мыслями и, видимо, чтобы они лучше собирались, расстегнул пару верхних пуговиц своей больничной униформы на груди.

– Всё это время вы были для Насти плацебо. Понимаете? И не только она, я поверил, что это сработает. Ведь анализы стали кратно лучше. Но…

– Совсем плохо? – всё же с надеждой в голосе спросила Аглая.

– На данный момент – очень… – глухо выдохнул доктор.

– Это она стала для нас плацебо, – сказал я.

– Я проведу вас к ней, может, снова сработает. Она ждет… Василия Абдурахмановича я к ней провести не смог. Он не родственник. Сейчас все реанимации в соседнем корпусе на ковидных работают. А у нас, простите, простаивают. Пойдемте…

* * *

Настя лежала в палате одна. С трубочками в носу и системой для инфузий в изголовье. Бледная, правильнее сказать, бесцветная. Только огромные серые глаза живые и улыбающиеся.

– Ну наконец-то! – тихо обрадовалась девочка. – Я тут замаялась уже ждать. Мне нужно вам сказать…

Аглая взяла ее обмякшую ручонку себе в ладони, я погладил Настю по голове.

– Супер! Я так об этом мечтала! – Это была простая русская умирающая девочка, и мечты у нее были простыми, но дорогого стоили.

– Я вот что хотела вам сказать, – продолжила Настя, – вы повенчаетесь? Ну, чтобы вы были перед Отцом Небесным? Понимаете? Ну, чтобы мы там все встретились. Бабушка будет рада… Те мои родители не будут против. Вы не против? – Она смотрела на нас без всякой надежды на будущее, но с такой удивительной надеждой на вечность, что мы едва сдерживали слезы.

Впрочем, не очень-то они и сдерживались…

– Не против, – ответила Аглая.

– Не против, – ответил я.

– Идите – и повенчайтесь! Потом придете и расскажете, ладно? Я ждать буду.

– Обязательно, – ответили мы в один голос.

Когда мы вышли из палаты, Аглая чуть не задохнулась от рыданий на моей груди Николай Петрович стоял, опустив голову и руки.

– У меня есть друг-священник, он нас повенчает, – сказал я.

– Ты ему тоже советы продаешь? – улыбнулась сквозь слезы Аглая.

– Нет, он мне грехи отпускает…

* * *

Я не люблю историй с печальным концом. Я останавливаю эту медленную повесть о больном времени. Я хочу верить, как Настя…

Соображения на троих быстрая повесть о большом времени

Параллели не пересекаются, потому что так им удобнее идти рядом…

Посвящаю моему и моих сестер

преподавателю по фортепиано

* * *

Сначала – свист. Потом уже зовут: – Серёга! Серёга!

За окном Гоша и Лёша топчутся в тополином пуху, щурясь от солнца и всматриваясь в окно на третьем этаже. Галина Сергеевна выглянула во двор, повернулась и посмотрела на сына, который лениво ковырял клавиши пианино, выдавливая из них скучный менуэт. Когда тебе шестнадцать лет, почти все менуэты скучные. Еще как-то разогревала пьеса Хачатуряна «Подражание народному». На рок похоже. А тут – хоть парик цепляй и раскланивайся.

– Дружки твои соскучились, – сообщила об увиденном за стеклом мать, и Серёга решительно закрыл крышку над клавишами.

– Пойду, мам. Зовут.

– А экзамен по специальности они за тебя сдавать будут? Или Лёшка дворовые песни под гитару споет? – Спорить с сыном было бесполезно, всё равно уйдет. – Тебе и так экзамен по болезни на лето перенесли…

– Да сдам я, мам. Между тройкой и четверкой уже плаваю…

– Не захлебнись, – усмехнулась мать ему вслед, когда он уже натягивал кроссовки. – И допоздна не гуляй, чтобы я не бегала, не искала…

– Угу…

Пустырь – это заброшенный долгострой неподалеку от двора, где старые деревянные дома и особняки снесли, вбили сваи, но потом забыли что-то построить, и потому он был захвачен коноплей и крапивой. Туда в шесть-семь лет дети ходили за страхами и городскими легендами, в восемь – двенадцать – за пиротехническими экспериментами и игрой в «казаки-разбойники», в двенадцать – четырнадцать – за первыми сигаретами, игрой в карты и неформальными подростковыми собраниями, а после четырнадцати – за первыми глотками вина, драками и отстаиванием статуса своей территории. Впрочем, на эту территорию никто, кроме бомжей-бичей и не покушался. У подростков каждого района была своя такая территория, и порой не одна.