Четыре дня Маарьи

Я семь лет была частью дороги и пейзажа, поэтому не находила ничего безумного в таком обычном деле, как пешее хождение. Правда, сначала, когда училась в первом классе, оно ограничивалось двумя километрами: утром километр к автобусной остановке на шоссе и вечером от шоссе обратно до дома. Позже, когда подросла, каждое утро шагала почти километр через лес, а затем четыре километра по шоссе до школы. Вообще-то совхозный автобус ежедневно отвозил детей в школу и привозил обратно, но отец не разрешал мне такое барство. Зимой бегала я в школу на лыжах. Лишь в восьмом классе стала ездить на велосипеде, который купил мне отец. Я считала, что такое спартанство не имело никакого смысла, но отец настоял на своем — иначе нет никакой пользы от того, что выросла в деревне. "Если с детских лет изнежишься, что же будет в старости? Сплошные мигрени и ломота в костях!" — рассуждал отец. Ему до сих пор никто не дает больше тридцати, хотя он был уже старик, когда я родилась. "Лес в старину был шубой бедняка, а теперь источник здоровья", — говорил отец. Мать, пожалуй, была не прочь, чтобы я ездила на автобусе — ведь все ребята ездили! — но она не хотела нарушать родительского согласия, опять-таки чисто педагогический прием, известное дело! Вообще-то отец оказался прав: болезни меня избегали. Но по утрам я с трудом продирала глаза и злилась на отца: другие ребята могли поспать еще целый час… Один-единственный раз — после гриппа — отец сам отвез меня в школу на мотоцикле…

 - Однажды, идя по лесной дороге, я вышла на пустошь, — рассказывала Стийна глухим, таинственным голосом. — Передо мной была голая, уходящая за горизонт равнина, два острых ствола деревьев на фоне синего неба. И вдруг у меня на глазах быстро взошла большая белая круглая луна, словно кто-то тащил ее по небу, словно это была особая луна, которая всходила только над этой пустошью… Это было как сновидение…

 - И ты не струхнула?

 - Нет, я как бы сделалась бесплотной, словно растворилась в этом сновидении.

У меня неожиданно возникло странное ощущение нереальности, и я, пожалуй, не удивилась бы, если бы увидела вдруг у Стийны длинные клыки и острые когти. Далеко над чернеющим лесом виднелась мертвенно-бледная луна, два придорожных дерева жалобно склонялись одно к другому, хотя ветра и не было. Никто не стал бы искать меня на далекой дороге в лесу, в таком месте, названия которого я даже не знала. Впереди чернел какой-то странный крест, похожий на знак умножения.

Стийна глянула на меня и рассмеялась. Железнодорожный знак! Рельсы светились под луной, как два луча, и от этого мое самочувствие сразу стало более земным.

 - Пошли по шпалам, наверняка выйдем к какой-нибудь станции, — предложила я.

Стийна была согласна. Она продолжала свой рассказ тем же таинственным голосом. Она говорила о фантомах, о призраках, которые возникают, когда чья-нибудь злоба, отчаяние или желание отомстить становится столь велико, что ищет для себя воплощения…

Мне не было причины бояться чьей-то злобы или мести, но все-таки возникло странное, жутковатое чувство. Чтобы доказать свою храбрость, придать себе смелости и попугать Стийну, я тоже рассказала ей одну страшную историю. Но Стийна даже не вздрогнула. Удивительно, иногда она такая нежная и чувствительная, что любое слово ранит ее, но иногда — на тебе! — ничем ее не проймешь.

 - Между прочим, за хождение по путям — штраф три рубля! — сменила я тему.

И вдруг услышала шорох и треск кустарника и чье-то тяжелое дыхание. Я дернула Стийну за руку и побежала, увлекая за собой. Эти проклятые шпалы уложены так неудобно: одним шагом через две не перескочишь, а для двух шагов — расстояние маловато.

 - Ты чего? — спросила Стийна, запыхавшись.

Впереди виднелось маленькое здание. Что бы это ни было — станция, жилище или железнодорожная будка, — мы должны были успеть туда прежде, чем фантом вылезет на насыпь. Стийна оглянулась и прыснула.

 - Ну да, иногда фантом принимает и облик собаки!

Собака? Проклятье! Маленькая, коротконогая, дерзкая собачонка.

 - Ты же говорила, что никаких собак не боишься, — поддразнила меня Стийна.

Собачонка бежала — шлеп-шлеп — между рельсами и негромко ворчала, словно что-то бубнила себе под нос. Мне стало стыдно!

 - Ах, знаешь, эти шавки смешанной породы — самые зловредные, — попыталась вывернуться я. — Они уже начинают превращаться обратно в шакалов.

Собачонка следовала за нами до самого здания, оказавшегося станцией — маленькой, темной, безлюдной. Чуть поодаль стоял деревенский дом — может быть, в нем жил начальник станции. Мы устроили военный совет: не попроситься ли в дом на ночлег? Но часов у нас не было, чувства времени — и подавно, могло быть с одинаковым успехом и восемь, и двенадцать, но могло быть и четыре часа утра. Эти белые июньские ночи обманчивы!

Таинственная собачонка пролезла через дыру в заборе, окружавшем дом, и принялась громко лаять. Однако окна оставались по-прежнему темными.