Четыре дня в начале года тигра

Мы можем меняться или обретать новые языки, можем переживать национальные взлеты и падения, но любые перемены будут лишь подчеркивать то национальное своеобразие, основные черты которого сложились в XVI и XVII веках. В этом различие между вторжением на острова испанцев и американцев: первые произвели техническую революцию, сделавшую нас филиппинцами, а вторые только заставили нас острей ощутить себя таковыми. С появлением американцев, принесших с собой столь могущественные орудия, как система народного образования и английский язык, филиппино-испанская культура устарела, но заменившая ее новая — называть ли ее «культурой глаза» или «саксонизацией» — все равно осталась филиппинской. Чисто филиппинская религиозность, этические нормы, манера поведения, способы выражения, привычки в еде хоть и подверглись американскому влиянию, но все же сохранили свои отличительные особенности, так что и по сей день такие реалии, как баро, терно, адобо, пан де саль, городская фиеста, баррио, харана и прочее, отличают нас от американцев. Страхи наших отцов, которые в 1900-х годах сетовали, что мы превратимся в совершеннейших «саксов», оказались неосновательными. Период американской колонизации завершился не обращением нас в американцев, а превращением в воинствующих филиппинцев, что доказывается и «нео-национализмом», и «нео-Пропагандон» послевоенных лет, и нашей нынешней ностальгической тягой к сантос, к морионес, к традиционному театру, к тропической готике и барокко, к асотее, пласе и филиппинской кухне.

Отсюда ясно, почему были обречены на провал любые попытки помешать формированию этой самобытности — бунты ли племен или азиатские вторжения: Филиппины возникли по воле истории. Конечно, в XVI и XVII веках этот процесс мог пойти совершенно иным путем — его могли, скажем, изменить голландцы, если бы им удалось выиграть филиппинские войны; однако после того, как национальный характер сформировался, никакое завоевание уже было не в силах изменить то, что сделалось нашей душой. Изменить ход развития нашей культуры — да, но душу культуры — нет. Пожалуй, последняя попытка в этом направлении, имевшая некоторые шансы на успех, была предпринята Диего Силангом в период британской оккупации[75]. Знаменательно, что сорвали ее тагалы и пампанганы — племена, более других чувствовавшие свою национальную самобытность.

Еще одна попытка свести на нет национальную самобытность Филиппин через американскую ассимиляцию была предпринята федералистами в начале нашего века. Здесь следует подчеркнуть, что и они, и их предполагаемые противники — Партидо Националиста сошлись на том, как прекрасно было бы Филиппинам стать не нацией, а американским штатом. Американцы с насмешкой отмечали, что Кесон и Осменья так и не решили, как им быть с независимостью. Но колебались лидеры, народ же (отвергший федералистов) не колебался и колебаться не мог по той простой причине, что не мог пойти против истории, сделавшей его тем, что он есть. Шпенглер утверждает: попытка идти против истории бессмысленна настолько же, насколько попытка остановить время. Здесь Шпенглер как будто расходится с Мак-Люэном, но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что они согласны по сути. Когда Мак-Люэн заявляет, что «средство коммуникации есть метаморфоза», то не в противоречие, а в дополнение к этому можно вспомнить Шпенглерову метафору: душа культуры — как музыкальная тема или мелодия, которая, бесконечно варьируясь, словно бы меняется, однако на самом деле остается собой, и каждый новый синтез соединяет в себе тему с вариациями.

Все дело тут в том, чтобы была душа.