Четыре дня в начале года тигра

Вот пример: если человек есть то, что он ест, спрашивается, как сказался на характере висайцев переход к потреблению кукурузы? И если новые дисциплины перестраивают мышление, то что произошло с устоявшимися мыслительными навыками наших предков, когда они, предки, начали экспериментировать с новыми культурами — табаком и маисом или с новыми домашними животными — коровами, индюками? Если предкам приходилось перебарывать страхи, прокладывая дорогу через священный лес или перебрасывая мост через разгневанную реку, сказался ли на их характере отказ от прежних табу? Какие нюансы и особенности привнес латинский алфавит в нашу манеру выражать свои мысли? И подвело ли нас принятие латиницы к порогу современной «культуры глаза»? В какой степени наша постоянно осуждаемая «инертность» или «леность» является результатом «футуро»-шока? Не очутились ли филиппинцы XVI и XVII веков в ситуации, сходной с той, в какую попал человек XX века, столкнувшийся с чересчур большим числом новых орудий и ошеломляющим культурным взлетом? А коли это так, то вопреки назойливым обвинениям в инертности и лености мы можем утверждать, что наши предки, болезненно пережив временную потерю ориентации (да, это игра слов!) все же не захлебнулись, а выплыли, преображенные новыми средствами коммуникации, — доказательство чего сегодня стало частью нашей истории.

Мы уже отмечали преобразования в экономике — от простого воспроизводства к «первой в наше время мировой экономике»: со времен галеонов до начала сахарной эры Филиппины торговали с тремя континентами, через два океана. Не менее знаменательны преобразования в области культуры. Известно, что испанцы для своих первых построек на Филиппинах были вынуждены привозить китайских каменщиков и мастеровых, поскольку нам кирпичная кладка была внове. Однако во второй половине XVIII века, в период экономического бума, филиппинские города, гордые своим богатством, начали перестраиваться, расширяться и украшаться, улучшать старые здания, возводить новые. О китайских мастерах теперь уже не вспоминали — уже существовала филиппинская архитектура, более того, она была плодом умения и таланта тех самых людей, которых сегодня мы с жалостью зовем темными массами. Руками скромных филиппинских каменщиков, ремесленников, плотников, резчиков, живописцев были созданы великолепные общественные сооружения: от фасада церкви Моронг до комплекса зданий, образующих соборную площадь в Таале, от увесистого барокко до деревянных кружев антильского дома, от благородных ратуш и сторожевых башен до мостов и ирригационных каналов, построенных с таким инженерным мастерством, что многие из них и сегодня эксплуатируются. По поводу этого и сегодня живого прошлого так и хочется сострить: сколько функциональной красоты создало темное невежество!

Перемены всего заметней в массивности сооружений — она сделалась отличительной чертой филиппинского строительства, что, конечно, поразительно, если вспомнить, что у нас не было не только архитектурной традиции, но даже простых строительных навыков. Филиппинцев всегда отождествляли с бамбуковыми домами и хижинами из ниповой пальмы, так что арка, купол или шпиль, взметнувшийся высоко в небо, были для нас безумной дерзостью. Однако проходит два столетия — и мы идем на эту дерзость, воплощая ее со (вкусом и с размахом в камне, твердых породах дерева и мраморе. Шпенглер считает выбор материала одной из важных характеристик культуры. Будь Шпенглер наделен даром путешествовать во времени и посети он нашу страну до 1521 года, он убедился бы, что мы строили из хрупких, недолговечных материалов маленькие, приземистые сооружения. Если бы он затем посетил нас в конце XVIII века и обнаружил, что теперь мы строим высокие массивные здания, применяя для строительства камень и твердые породы дерева, у него были бы все основания предположить, что к XVIII веку Филиппины заселил народ, отличный от островитян, обитавших тут до 1521 года.

К такому же заключению может подвести и изучение филиппинской живописи. Филиппинцы, которым дотоле живопись была неизвестна и совершенно чужда, освоили ее в такой степени — а Шпенглер считает живопись наряду с контрапунктом в музыке наиболее фаустианской формой выражения, — что она превратилась в ведущий жанр нашего искусства. Что же должно было произойти там, в промежутке? Что вызвало эти последствия? И не было ли происшедшее важнейшим фактором, повлиявшим на филиппинскую живопись, если даже сами события прямого касательства к живописи не имели? Мак-Люэн утверждает, что печатный шрифт, создав читателя, приученного видеть мир под заданным углом зрения, создал и современное мировоззрение, и живописную перспективу. Так может быть, сходное явление в нашей культуре, распахнув для нас окно в мир, настолько потрясло нас, что мы пришли к созданию не просто перспективы, но и самой живописи? Может быть, Луна и Идальго ведут свою родословную от Пиппина и первой филиппинской книги?