Четыре дня в начале года тигра

Очень похоже на мамашу, которая говорит о взрослом сыне: «Да что вы, он и в детстве, когда злился, вот так же мотал головой!» Или: «Он и ребенком дурачился, как сейчас!» С той только разницей, что мать, конечно, не желает этим доказать, что ее взрослый сын не изменился с детства, что школа, общество и овладение профессией не повлияли на него — ибо не подвергнуться влияниям мог лишь кретин, а какая женщина станет хвастаться тем, что произвела на свет кретина? Когда же речь идет о филиппинской культуре, мы будто не замечаем, что доказываем ее кретинизм, утверждая отсутствие воздействия новых орудий на нее. Раз ничего не произошло, значит, мы как народ настолько тупы, несообразительны и неповоротливы, что орудия, динамически преображающие другие культуры, нас просто не берут.

Второй тезис: контакт с Западом оказал на нас безусловное влияние, но влияние это вредоносно, ибо оно извратило подлинную филиппинскую культуру.

Обвинение довольно знакомое, повторяющееся так настойчиво во все времена, в любую эпоху, связанную с появлением новых орудий, что легко представить себе вождя племени, возмущенного тем, как огонь или каменный топор развратили нравы его соплеменников. Промышленную революцию обвиняли в порче былого пасторального уклада, автомобиль — в порче конного экипажа, телевидение — в порче книжной культуры. Но ведь из этого вытекает, что «старое» общество пережило соприкосновение с орудиями, «портившими» его; Мак-Люэн же подчеркивает, что по-настоящему новаторские орудия делают современную им культуру архаичной. Пасторальный образ жизни не мог сохраниться после изобретения паровой машины, а изобретение автомобиля положило конец эпохе конного экипажа. Книги, правда, сохраняются и в телевизионную эру, но та книжная культура, которую мы знаем, отмирает. Сказать, что появление фотографии «испортило» живопись, можно было бы только в том случае, если бы живопись продолжала делать то дело, в котором фотография сегодня сильнее. Однако, как нам известно, живопись и этом направлении не развивалась — и не могла бы развиваться, — ибо само изобретение фотоаппарата заставило художника отойти от прежних пейзажей и портретного сходства и настолько изменило прежний цветовой язык, что многие с сожалением отмечают: живопись сегодняшнего дня — искусство совершенно отличное от того, которое существовало до фотоаппарата.

Точно так же изменения в языке культуры, вызнанные появлением новых средств коммуникации, порождают иную культуру, и лишь в этом обновленном контексте можно понять новую иерархию знаков и символов. Едва ли позволительно именовать этот процесс «порчей», если только мы не готовы рассматривать христианство как испорченный иудаизм или ислам как испорченные древнеарабские верования. Даже сохранение знаков и символов старой, отмирающей культуры ничего не доказывает: Шпенглер справедливо заметил, что, и сохраняясь, они по-иному функционируют в новом контексте. Строго говоря, для евреев и Христиан Ветхий завет не есть одна и та же книга: в новую культуру вошел древний текст, «раскрывшийся» по-новому, поскольку он был прочитан в новом свете, глазами, изменившимися под воздействием нового средства, именуемого христианством. Сходным образом можно объяснить и пресловутую «филиппинскую пунктуальность» — как пережиток «вневременности» нашей прежней культуры, как упрямое сопротивление тирании чуждой нам часовой стрелки и как свидетельство трудностей, с какими нам дался переход от бесчасового времени ко времени, расчисленному по часам. Но подходить к этому явлению с сантиментами — а на нас, мол, и часы не повлияли! — это не гордость, а глупость. Сама попытка подвергнуть явление анализу (предполагающая самокритичность и сознательный подход) есть доказательство тому, что «пережиток» — подобно.' иудейской Библии в руках христиан — уже имеет другую природу. Если бы довелось нам обсуждать эту тему с нашими прародителями доиспанских времен, мы не нашли бы с ними общего языка, ибо мы строили бы свои аргументы на фаустианской концепции времени, вошедшей в нашу культуру уже после них. Кентавр — чудовище, знаменующее переход к новой культуре (культуре всадника), понятней всего тем обществам, которые прошли через эту фазу.

Переходный период мог бы считаться наиболее захватывающей главой в истории Филиппин, если бы эта глава не была опущена. Мы привыкли думать, что история культуры — эго описание китайских черепков в филиппинских захоронениях либо жизнеописание Луны или Идальго, но без попытки увидеть в черепке остаток орудия либо объяснить, как появились художники типа Луны или Идальго. Ни один жизненно важный вопрос не находит ответа, поскольку вопрос даже не ставится, а между тем речь идет о глубиннейших аспектах нашей культуры.