Четыре друга на фоне столетия

Тогда-то Нейгауз и предложил мне поехать вместе с ним. Я пыталась отказаться, меня же не приглашали. Но Генрих Густавович успокоил: «Не беспокойся, сегодня никого там не будет». И точно, вместо 15 приглашенных за столом сидели только мы, дети Пастернака и еще кто-то из консерватории.

Я запомнила те именины. Стол был расположен буквой «П». Пили коньяк, который был налит в специальные графинчики. Готовила домработница, вышколенная Зиной. (Она ненавидела Зинаиду Николаевну и обожала Бориса Леонидовича.) Пастернак, одетый в свою серенькую куртку, то и дело подходил к окну и говорил: «Зиночка, по-моему машина остановилась у нашей калитки». На что Зинаида Николаевна отвечала: «Дура-а-к, да кто к тебе приедет сегодня!»

Она ему говорила все, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: «Ты больше бы про людей писал, все лучше было!»

Когда началась травля Пастернака после выхода «Доктора Живаго» за границей, Зина ему откровенно говорила: «Ну, теперь с хотя бы видимым благополучием покончено. Тебя и печатать больше не будут».

Так что, можно сказать, в какой-то мере она его еще и попрекала.

Но любовь есть любовь.

* * *

Увы, но самый тяжелый период в жизни Пастернака действительно начался после мирового триумфа — присуждения Нобелевской премии.

Хотя и до этого сладкой и безоблачной жизнь Бориса Леонидовича никак не назовешь.

В его жизни было все. Но самое страшное случилось тогда, когда, казалось бы, только и должно было начаться самое прекрасное.

Зинаида Николаевна в своих мемуарах подробно описывала жизнь семьи в «посленобелевский период». После присуждения Нобелевской премии власти требовали, чтобы Пастернак уехал за границу. На семейном совете жена неожиданно поддержала эту идею. Пастернак не ожидал. «Он был удивлен и спросил меня: „С тобой и с Леней?“ Я ответила: „Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально“. Я взвешивала все. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала несправедливое отношение к нему государства, а теперь тем более нельзя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жалко, а что будет со мной и Леней, мне было все равно. Он отвечал: „Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду“…»

* * *

Зинаида Николаевна была очень хорошая хозяйка. В доме были, конечно, помощницы. Но следила за всем она — когда завтрак накрывать, когда ужин подавать. Домработницы ее боялись. У нее в доме был тот порядок, который требовался Борису Леонидовичу.

Он очень любил аккуратность. Я была в его кабинете на втором этаже: полки с книгами, рукописи и все в идеальном порядке.

Пастернак любил Зину. Сердцу же не прикажешь…

До начала травли к Пастернаку любили приезжать гости. В Переделкино я несколько раз встречалась с первой женой композитора Сергея Прокофьева Мирой. Самого Прокофьева я видела только один раз, на концерте. А Миру часто. Видно, она была очень хорошенькой в молодости. Она считала себя дамой высшего круга и хотела все получить вне очереди.

Как-то мы вместе оказались на Киевском вокзале, откуда должны были на электричке ехать в Переделкино к Пастернаку. Борис Леонидович привечал Миру, он вообще всегда сочувствовал брошенным женам. За билетами в кассу стояла большая очередь, и Мира попробовала купить билет без очереди. Толпа тут же начала роптать. А Мира громко ответила: «Я знаю, что вы про меня думаете! Но я не еврейка, я португалка!» Она черненькая была. Очень непосредственная женщина.

Жила в одном доме с Генрихом Густавовичем Нейгаузом. От Прокофьева у нее было двое сыновей. Из-за страха за них она тогда и отказалась приехать на день рождения Пастернака. Но ее никто за это не осуждал.