Четыре друга на фоне столетия

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Однако, несмотря на роман с Ивинской, которого он не скрывал, с Зинаидой Николаевной Пастернак не разводился.

Когда начался его разгром и Хрущев хотел, чтобы Борис Леонидович уехал за границу, Зинаида Николаевна сказала: «Боря, ты как хочешь, а мы с детьми никуда не поедем. Это наша страна». Да он и сам не хотел уезжать. Он был очень православный человек, очень верующий.

Но влюблен в Ивинскую Борис Леонидович был сильно. Она даже поселилась в деревне, расположенной неподалеку от его переделкинской дачи.

Кстати, в первый раз она была осуждена не из-за связи с Борисом Леонидовичем, как опять-таки принято считать, а из-за махинаций в редакции журнала «Огонек», где работала. А вот во второй раз она сидела уже действительно за роман «Доктор Живаго».

Забавно, если здесь применимо это слово, что, когда я пришла в камеру после ареста, мне сказали: «А здесь только что сидела жена Пастернака». Я испугалась:

— Как, Зинаиду Николаевну арестовали?

— Какую Зинаиду Николаевну? Ольгу Всеволодовну!

Оказалось, что Ивинская все отношения Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны расписала как события своей собственной жизни. Она ведь была человек патологически лживый. Даже в камере подробно расписывала свою жизнь с Борисом Леонидовичем: что у них двое детей, как они проводили время на курорте, как он ее обожал, какая у них собачка. Впрочем, это было, может, и невинно.

А вот потом за ней появились уже действительно нехорошие вещи. В лагере она почему-то находилась на привилегированном положении. А еще ей передавали вещи для пересылки заключенным, которые она присваивала. Это обнаружила Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского.

Анна Ахматова возмущалась этим и говорила, что обо всем надо рассказать Пастернаку. На что Лидия Корнеевна мудро заметила: «Он этому все равно не поверит. Она в слезах бросится к нему и скажет, что ее оболгали».

Мне Ивинская была резко антипатична. Во-первых, своим чрезмерным показным обожанием. Когда мы в тот раз уходили с Ордынки и Нейгауз позвал Бориса Леонидовича в гости, Ивинская как бы случайно прижалась к нему, и он не пошел с нами. Генрих Густавович тогда сказал: «Ну нет, я вижу, здесь магниты посильнее!»

Эта книга не претендует на статус учебника истории XX столетия.

Но воспоминания Прохоровой — уникальные и беспристрастные — очень даже помогают понять то время, которое подарило миру величайших и гениальных художников.

Когда я пытался пересказать друзьям что-то из услышанного в доме Прохоровой, они, случалось, недоверчиво произносили: «А ты уверен, что все это правда?»

Я обижался, так как ни разу не ставил слова Веры Ивановны под сомнения. И, уверен, был прав. Потому как, читая, например, воспоминания Зинаиды Николаевны, слышал одинаковую интонацию о той же Ивинской, что звучала у Прохоровой.

Жене Пастернака, казалось, сам Бог велел не жаловать последнее увлечение супруга. Но ее мемуары об Ивинской слишком уж бьют своей откровенностью, чтобы воспринимать их просто как сведение счетов.