Четыре друга на фоне столетия

Я с Борисом Леонидовичем смогла проститься накануне. Очень благодарна Зинаиде Николаевне за ее звонок: «Вера, если хотите, приезжайте. С девяти утра до трех дня мы пускаем всех, а с трех до пяти часов устраиваем в панихиде перерыв. Вы можете приехать в эти два часа».

Я имела возможность остаться наедине с Борисом Леонидовичем, когда он был в гробу. Не забыть прекрасное, красивое, благородное лицо вдохновенного человека — певца и воина. Резкие черты сгладились, а вдохновение осталось. Это редкое явление.

Я провела наедине с Пастернаком с полчаса. Его глаза были закрыты, но казалось, что он все равно смотрит нас и вроде как благословляет. Было светлое впечатление. На его лице лежала печать божьего вдохновения.

Я говорила ему: «Борис Леонидович, вы ушли. Но какое счастье вы дали многим людям — своей добротой, отношением ко всему. Спасибо вам большое».

На похоронах было много местных старушек. Я спросила у них, знали ли они покойного. «Как не знали, — ответили они. — Он каждый месяц помогал нам деньгами».

Гроб стоял в доме. Там было два хода — черный и через парадное крыльцо. Вы входили в небольшую комнату, проходили в большую столовую, где у окна стоял гроб и, простившись, через кухню выходили на улицу.

Гроб несли на руках до самой могилы. Народу было море. Хотя многие братья-писатели побоялись прийти.

Очень демонстративно ходил Паустовский, он же говорил речь. Из деревни пришли бабки, которые голосили по-народному И искренно переживали его уход.

Я приехала с отчимом Юры Нагибина. У Юрки сердечный приступ случился, когда он узнал о смерти Пастернака. Он трепетно любил Бориса Леонидовича. Но не был на похоронах, так как лежал дома. А муж его матери, Яков Семенович Рокачев, взял машину, и мы поехали, я была с племянником Сережкой.

Машины останавливались на улице в полкилометре от дома. Чтобы не привлекать внимания. И к дому уже шли пешком.

Гроб был дубовый. Не красный, боже упаси. Цветов было столько… Кто-то написал: «Как будто все цветы на свете навстречу этой смерти расцвели, и стало тихо на планете…» Эти строки приписывали Ахматовой…

Я никогда не забуду: когда открытый гроб подняли перед могилой, вышло солнце. Помню лицо Бориса Леонидовича. Удивительное, прекрасное лицо, все черты которого очень смягчились.

Говорили, что в нем было что-то от коня. А мне показалось, что скорее от индейца, от какого-то воина.

Он лежал с такой спокойной улыбкой, загорелый, с выражением покоя от того, что ушел наконец на вечный отдых, ушел, оставив эту действительно горестную землю.

И его окружали сирень, жасмин, васильки, лилии…

* * *

На другой день после рассказа Веры Ивановны о Пастернаке мне в руки попался удивительный сборник со всевозможными документами, касающимися деятельности ЦК КПСС — тогдашнего верховного правителя страны. Среди прочего была там и информация о похоронах Бориса Пастернака.

Язык этого документа, его стиль и формулировки, как мне представляется, являются весьма красочной иллюстрацией той эпохи, о которой говорит Прохорова. А посему позволю себе привести здесь выдержки из «Информации Отдела культуры ЦК КПСС о похоронах Б. Л. Пастернака от 4 июня 1960 г.»:

«В ночь с 30 на 31 мая с. г. на даче в пос. „Переделкино“ (под Москвой), на 71-м году жизни, после тяжелой болезни (инфаркт сердца, злокачественная опухоль) скончался писатель Б. Л. Пастернак.

В течение последнего месяца к больному были прикреплены врач и медицинская сестра из Центральной поликлиники Литфонда СССР, организованы консультации крупных специалистов различных областей медицины…