Четыре фрейлины двора Людовика XIV

— Да, я все это увозил с собой и, кроме этого, ещё преисполненное радости свое сердце, а потом вы уже знаете остальное: надо было драться и плавать до того блаженного дня, когда эскадра остановилась наконец отдыхать в Дюнкере, и я прилетел в Версаль.

— Где же ты увидал прекрасную Марию?

— Мельком только. Ах, какая ужасная вещь ваш двор со своим этикетом!.. Не будь там девицы Фонтанж, я не ступил бы туда ногой, гораздо более предпочитая свой корабль и службу на нем. Я стоял в галерее, когда проходил король, сопровождаемый принцессами, в свите которых находилась и моя дорогая Мария, сейчас же узнавшая меня и улыбнувшаяся мне. Вот и всё тут.

— То есть на нынешний день только, так как ты увидишь ее, сколько пожелаешь, стоит только тебе участвовать в охоте, где примет также участие и двор. Тогда мы отправимся по полям и лесам из Версаля в Медон, а из Медона в Марли.

— Ах! — сказал молодой моряк, снова вздыхая, — во сколько раз я предпочел бы одну из наших прогулок пешком, наедине, в Овернских горах!..

— За неимением подобной прогулки, — сказал Шарль Севинье, понижая голос, — Анаиса и Клоринда сумеют предоставить тебе четверть часа разговора с их подругой; положись только на них… О эти фрейлины, видишь ли, это женщины очень хитрые!..

— Следовательно, господа, я вполне доверяюсь вам.

— Хола! — вскричал Генрих Ротелин, взглянув на часы: — Однако одиннадцать часов!..

— Ну, что же! ничего ещё не потеряно. Пойдем ли мы туда, куда собирались? — спросил Шарль.

— Более чем когда-нибудь! — сказал моряк. — Я так мало времени могу пробыть в Париже, что желаю употребить его в пользу, посетив все его достопримечательности.

— А место, куда мы отправляемся, — возразил другой, — пользуется не последней славой.

— Обыкновенное явление для всякого запретного плода.

— Пойдемте, господа, застегнем наши пояса, да и в путь!

Они надели свое оружие, висевшее на стене, трактирщики подали им их шинели, и они втроем вышли на улицу.

А на самом деле, они все трое были прекрасные мужчины, имевшие горделивую осанку, удало носившие свои шляпы и попиравшие смелым шагом мостовую.

Впрочем, не было никого, кто бы мог за ними наблюдать.

Был сильный холод; улицы были пусты, единственные живые существа, встречающиеся на них, были быстрые тени, пересекавшие там и сям мостовую и исчезавшие в переулках и глухих улицах, пользующихся дурной репутацией, где даже в настоящее время, несмотря на всё великолепие великого царствования, кипели последние скопления дворов Чудес.

Квартал Мон-Оргейль, как известно, отличался этим уже с незапамятных времен, чего, благодаря его местоположению, не могли искоренить ни указы, ни надзоры.

Это легко понять, если только вспомнить, что за удушливые лабиринты были ещё в 1866 году на улицах Нищенства, Реаль, Мондетур, Лебедя, Вердере, Французской и других.

— Гей! — сказал один из наших ночных гуляк, указывая на пару силуэтов, забившихся при их приближении в угол одной из глухих улиц. — Вот, господа, если я не ошибаюсь, бездельники, ожидающие какого-нибудь приключения; они, однако, не считают нас достойной для себя дичью.

— Или, может быть, они боятся наших рапир, — ответил Шарл.

— Право срам, что во время самого прекрасного царствования в мире на мостовой короля встречаются подобные исчадия ада.

— Полно! мой милый, надо же, чтоб всякий жил, что касается меня, то я чувствую, что мое сердце в настоящую минуту полно снисходительности. Но в каком дьявольском вертепе живет, однако, ваш приятель, и по каким дорогам, Бог мой, нужно пройти, чтоб его найти!

— Дело в том, что ведь это не одна из лучших местностей Парижа. Немного терпения! Вот мы уже пришли на улицу Харангери — ещё десять шагов, и мы дойдем до нашей цели.

— Харангери — верное название! — сказал моряк. — Вы меня ведете не по улицам, а по каким-то клоакам. Честное слово, при моей кочевой жизни я никогда много не изучал Парижа, но я об этом также нисколько не сожалею — разве только из любопытства.

— Любопытство и развлечение, милый друг! — сказал Шарль. — Тут есть всё; я вызываю для соревнования с ним какую угодно другую столицу. Зато, когда его изучишь, попробуешь его жизнь, то, конечно, никогда не пожелаешь более с ним расстаться.

— Однако король в нём не живёт?

— О! король останется королем! да и потом, будь сказано между нами, как в отношении резиденции, так и в других вещах, наш монарх немного непостоянен.

— Говорите все, что вам будет угодно, господа, но я не променяю блестящей палубы своего корабля и чистого и вольного морского воздуха на эту грязную мостовую, эту удушливую атмосферу ваших переулков, где даже яркость прекрасной луны, блистающей там вверху, едва заметно.

— О! о! если б прекрасные глаза, одной нашей знакомой тебя об этом попросили!