Четыре фрейлины двора Людовика XIV

От 1667 до 1680 года, то есть, в продолжении тринадцати лет, её влияние не знало преград. Она жила среди чудес. Всеми радостями наглого счастья, казавшегося вызовом, брошенным общественному мнению, её гордость наслаждалась без помехи и противоречий. Она осыпала Марию-Терезию обидами. Последняя была принуждена прибегать к ней, чтоб получить самые скудные милости. План, нарисованный Ле-Нотром доказывает, что королева занимала в Сент-Жерменском дворце одиннадцать комнат во втором этаже, между тем как тридцать комнат в первом принадлежали фаворитке.

Её дерзость не знала границ. В одном случае, когда несколько цепочек королевских орденов должны были быть розданы, она осмелилась обыскать одежды, которые король только что снял, взяла оттуда лист кандидатов, написанный рукой монарха и подменила место одного из них именем своего брата, г-на де Вивона.

И Людовик, вместо того, чтобы рассердиться, подтвердил этот нескромный поступок, который он бы не стерпел от королевы. Такова была неприятельница, объявившая Марии де-Фонтанж, кокетке, тщеславной и в особенности неопытной, войну как без пощады, так и без разборчивости.

Глава двадцать третья

Кавалер оставляет волшебное гнездо. — Добродетели Мари-Ноэля угрожает большая опасность. — Еще один друг Алена.

После сцены между Аленлм и обер-гофмейстериной, всё точно исполнилось по порядку программы, объявленной лакеем.

Последний, верный своей лаконичной манере, не сказал ни слова о только что происходившем, не промолвил ни одной жалобы на неосторожность, едва не стоившую ему места, и сохранившую ему его только на подозрительных условиях, которых он ещё не знал.

Он появился для того, чтоб только произнести эту употребительную фразу:

— Карета г-на кавалера готова.

— Хорошо, — сказал молодой человек, не менее кратко, — поедем.

Лакеи стояли важно на своих местах, с фонарем в руке, с каждой стороны крыльца, карета была подана, фонари зажжены, кучер сидел на своем месте.

Ему открыли дверцу, он сел и экипаж покатился.

Путешествие длилось ровно столько же времени, как и в первый раз, лошади бежали крупной рысью, как только позволяла дорога, содержанная на счет короля.

Но тогда были уже самые длинные дни года, Ален де-Кётлогон, откинувшись в угол кареты, ни пошевельнулся, ни открыл глаза, пока сотрясение и шум голосов объявили ему, что он приехал.

Было раннее утро (рассветало). Его отвезли не к решетке Тюильери, но по более рассудительной причине к гостинице «Св. Евстафия».

Хозяин, девушка, мальчики прибежали; они не верили своим глазам.

— Вы ли это, господин кавалер?..

— Царица небесная! откуда вы вернулись?

— Какой внезапный страх вы нам причинили, ах! есть кто-то, который будет ужасно доволен.

— Здесь тот, кто доволен, вскричал один голос.

Это был Мари-Ноэль Кермарик. Действительно, он был так доволен, честный малый, что задыхался; не будучи в состоянии выразить свою радость словами, он схватил своего молочного брата в охапку, поднял его от земли своими геркулесовыми руками, и целовал его, как мать, которая находит своего пропавшего сына.

Тихонько освобождаясь от этих ласк, Ален обернулся, чтоб дать щедро на водку Жозефу и его кучеру, но экипаж исчезал уже скорой рысью за углом улицы.

Он вошел в свою комнату, которую начал измерять взад и вперед, так как волнение заступило место расслаблению органов во время езды.

Мари Ноэль ходил сзади его, стараясь его остановить и отдать ему отчет о том, что произошло во время его отсутствия, о своем беспокойстве, о посещениях г-д де-Ротелина и де-Севиньё.

Наконец, видя, что не было никаких средств заставить себя услыхать он вскричал:

— Хотите ли вы, чтоб я вам сказал? Это опять должно быть женская интрига! А вы думаете, что это может меня заставить их полюбить!.. Нет, клянусь доброй св. Анной Орейской, я умру холостяком; тем хуже для этого проклятого пола!

При этой вспыльчивости, Ален вдруг остановился.

— Однако есть, — сказал он, — очень хорошие и прекрасный!..

Его рука машинально направилась искать под жилетом последнюю записку Урании, которую он прижал к своим губам.

Мари-Ноэль скрылся за занавесями, чтоб философски пожать плечами и пробормотал сквозь зубы:

— Глупости! глупости! Лучше я поцелую свою трубку! Это иногда обжигает, но, по крайней мере, не царапает.

Слишком верно было, что напасти, которым подвергал прекрасный пол его молочного брата, были не такого свойства, чтоб переменить мысли Мари-Ноэля в его пользу.

— Успокойся, мой милый, — сказал ему Ален, — мы с тобой вернемся на море и надолго.

— Да услышит вас Господь и да поддержит вас в этом расположении!.. Нужно ли нам укладываться?

— Ты можешь это сделать, мы уезжаем завтра.

— Завтра?.. — недоверчиво переспросил Мари-Ноэль. — Отчего же не сейчас?

— У меня есть дело сегодня вечером.

Бретонец колебался, ворочая языком, потом отложил в сторону всякую скромность и чиноначалие.

— Возьмете ли вы меня с собой?

— Да.