Четыре года в Сибири

- Федя, иди быстрее, ты должен увидеть это! Взволнованно Иван Иванович вытянул меня из дома к месту работы. Он прибежал, совсем запыхавшись, пот струился у него по лбу маленькими ручьями, пока мы шли к месту чуда. Сбежавшаяся, удивляющаяся толпа расступилась. – Пожалуйста, здесь, посмотри сам, убедись прямо на месте... кто придумал эту идею, кто?! Вот ее плоды! Это стоило того. Я сейчас же отправлю подробный доклад в Омск.

Я удивлялся «чуду».

Под когда-то высокой теперь частично убранной уличной грязью- я видел блестящую мостовую! Большие каменные блоки одинакового размера лежали соединенными по всем правилам искусства.

Не была ли мощеная улица, в действительности, чудом, в покинутой местности Сибири?

Каждую субботу Никитино оживало. Тогда был базарный день, большое событие, так как со всех сторон сюда устремлялись крестьяне и мелкие торговцы и все, что было иначе уже забыто. Все, у которых было хоть что-то на продажу, или кто хотел обменять это на другие товары, выползали сюда из самых дальних углов. Отсчет времени у этих людей был очень прост. Они всегда встречались тогда, когда солнце восходило в седьмой раз.

Каждую субботу я с Фаиме и моей поварихой занимаюсь покупками на рынке. Можно было спокойно покупать и покупать снова и снова, денег не становилось меньше.

Цены, например, были такие: пара тетеревов, рябчиков или куропаток 30 копеек, заяц со шкуркой 15 копеек, дикий гусь 60 копеек, раки за 100 штук 30 копеек. Глухарь, который весил примерно 15 фунтов, стоил 50 копеек, 1 фунт рыбы 5 копеек, 1 фунт мяса 15 копеек, 1 фунт осетровой икры один рубль. Живой гусь стоил 50 копеек, 1 фунт масла 30 копеек, 30 яиц 15 копеек. Один пуд (16 кг) медвежьего мяса или лосиного мяса стоил 10 рублей. 1 литр лучшей сметаны, в которой стояла ложка, 25 копеек, и так далее.[1]

Тяжело нагрузившись, часто с живыми гусями под рукой, которые нередко убегали по дороге, и их снова приходилось ловить, мы шли домой. Когда я однажды снова делал мои покупки, меня встретил полицейский. Я знал их теперь всех, так как большинство их каждый месяц получали от меня «пенсию».

- Барин, – сказал он, – разные крестьяне снова и снова спрашивают меня о том, нет ли в Никитино кого-то, кто пишет письма «в плен». Может быть, вы могли бы делать это; крестьяне давали бы вам за это, что вы хотите.

Он привел меня к нескольким крестьянам и крестьянкам, и мы все пошли к почтамту. Едва я вошел в здание, как услышал сетующий, плачущий голос женщины.

- Ты нехристь, татарин! Креста на тебе нет! Я не могу столько заплатить, я ведь бедная женщина!

Это была крестьянка, от которой почтовый служащий требовал 50 копеек за почтовую открытку, которая была адресуема якобы в Германию ее пленному мужу. Женщина была очень бедна и не могла заплатить такую высокую сумму, эквивалент живого гуся с пухом и перьями. Служащий шумел и ругался, как будто бы его жарили живьем.

- Что тут происходит? – накричал полицейский на важничающего писаря. Все умолкли боязливо. Он приблизился к служащему и взял из руки у него открытку. Он сознавал полностью свою власть и вертел открытку в разные стороны, пока я не взял ее у него. Буквы, которые даже самым отдаленным образом не напоминали немецкие, были нацарапаны на открытке.

- И что же должно означать написанное тут? – спрашиваю я.

- Это немецкие буквы, если вы точно хотите знать это, – дерзко отвечал служащий. – Вы не знаете этого?

- И за это вы требуете от бедной женщины 50 копеек?

- Найдите кого-то, кто может писать по-немецки!

- Вы что, не знаете, что я немец? Собственно, каждый ребенок в Никитино скажет вам это!

- Вы – каторжанин, проклятый гунн!

Я приближаюсь к служащему, он отступает, открывает дверь за окошком и исчезает. Только за дверью я слышу самые ужасные бранные слова; парень думает, что он уже в безопасности.

Я раскрываю дверь, удар кулаком, и мужчина летит в противоположный конец комнаты, при этом он тащит за собой стол, стулья, чернильницы, дела, почтовые марки и подушки для штемпелей. Двое его коллег пытаются противостоять мне, все же и они вскоре оказываются в том же самом месте.

- Боже всемогущий, эти люди мертвы! – кричит крестьянка. Другие молча стоят вокруг меня.

Начальник почты, мужчина в почтенном возрасте, толстый и уже довольно пропитый, прибегает с красным как рак лицом. Он видит служащих, лежащих на полу, и внезапно его агрессивность исчезла. Медленно его подчиненные снова поднимаются. Начальник откашливается, потом говорит о грубом оскорблении должностных лиц, о протоколе и о моем неслыханном поведении.

Я даю мужчине выговориться и за это время пишу открытку для крестьянки. Все больше и больше женщин и мужчин окружают меня. Все хотят, чтобы я написал открытку, и они просят меня умоляюще и предлагают мне свое последнее.

Вдали, подобно внезапным раскатам грома, звучит голос полицейского капитана. Как сильный морж разрезает волну, так я вижу, как пробивается ко мне Иван Иванович сквозь плотную толпу. В его фарватере следуют бледные, взволнованные Фаиме и два солдата.

Все сразу умолкают и боязливо расходятся.