Четыре Я Константина Симонова

Эренбург в апреле улетел в Париж на конгресс сторонников мира. Перед отлетом его попросили написать выступление и дать его почитать. В его речи были такие слова: «Нет ничего отвратительнее расовой и национальной спеси... народы учились и будут учиться друг у друга... Можно уважать национальные особенности, отвергая национальную обособленность».

Его пригласили в ЦК, благодарили. Константину Михайловичу он сказал, что на столе у очень ответственного товарища увидел перепечатанное на хорошей бумаге свое выступление. Против процитированных слов на полях стояло «Здорово!» Почерк хорошо знаком. Через год Эренбург был первым советским лауреатом Сталинской премии мира.

Константин Михайлович осенью 49 года уехал в Китай, где только что была провозглашена Китайская Народная Республика. Он пробыл там несколько месяцев и вернулся с книгой очерков, которые первоначально печатались в «Правде».

Его не было, таким образом, в Москве, когда отмечалось семидесятилетие Сталина. О том, как оно протекало, ему в красках описал с непривычной для него патетикой Горбатов. В присутствии Нины Павловны, которую шеф задержал попить чайку после нескольких часов диктовки из китайских блокнотов.

Горбатов, пожилой уже, грузный, с гулким голосом и властными манерами человек, наблюдал мистерию юбилея своими глазами и теперь буквально захлебывался от восторга, пересказывая с задержавшимся комсомольским задором, кто, как и где сидел, что и кому сказал, как на кого посмотрел Сталин. Нину Павловну потрясло, что он был совершенно искренен. А ее шеф? Взрослые, столько пережившие на своем веку люди, неужели они не понимают, что происходит вокруг? Утешало, по крайней мере, то, что, усиленно кивая и похмыкивая, Константин Михайлович умудрился не произнести ни слова на всем протяжении излияний Горбатова.

— Хоть бы он жил вечно! — воскликнул, закончив рассказ, этот взрослый младенец и опрокинул в рот граненую стопку с водкой, настоенной на березовых почках.

Шеф еще крепче стиснул зубами трубку, которую, быть может, нарочно не выпускал изо рта. Что он по этому поводу думал, оставалось для нее загадкой. И что вообще можно думать? Не слепой же он. Нет, он не слепой. И не трус! Иначе не устроил бы вечер Илье Эренбургу, который просто на самоубийство его толкал. Не будь Симонова, не было бы и вечера. Не было бы вечера, не известно еще, что случилось бы с Эренбургом.

Трус не стал бы писать писем о Каплере и о ее Юзе, хотя она и отговаривала его, просила этого не делать.

Не приходило ей в голову и обвинить шефа в лицемерии. Разве что в лукавстве, в том лукавстве, с которым он умудрялся даже в разговорах с ней уходить от некоторых вопросов. Порой ее злило, а порой восхищало его умение с трубочкой в зубах, с хитринкой в редко улыбающихся глазах как бы обтекать неудобные для разговоров предметы.

В тот вечер Симонов и Горбатов упоминали статью Оренбурга к юбилею вождя. Она называлась «Большие чувства» и рассказывала о том, как обожали Сталина на фронте во время войны, в Испании, в маки.

К юбилею вождя была объявлена амнистия. Политических она не касалась. Нина Павловна по-прежнему раз в месяц ездила в Рязань к Юзу.

Сразу же по возвращении из Китая Константин Михайлович получил указание сдать «Новый мир» Твардовскому. Себя же он обнаружил редактором «Литературной газеты».

Симонов сменил Ермилова, о котором ходил такой анекдот: на воротах его дачи висела дощечка с надписью: «Здесь есть злая собака». Кто-то перед словом «собака» дописал: «и беспринципная».

В своих потаенных записях о первой встрече со Сталиным он перечитал, как Иосиф Виссарионович (ни в коем случае не назвать так в его присутствии: не любит. Только: товарищ Сталин) говорил о необходимости изменения газеты. О придании ей некоей неофициальности. «Так, чтобы она ставила вопросы неформально, в том числе и крупные, такие, какие мы не хотим или не можем ставить официально. Международные вопросы. А если понадобится, и вопросы внутренней жизни».

Он тут же и с удовольствием начал реформировать газету, как четыре года назад реформировал «Новый мир». «Литературка» больше соответствовала его темпераменту. Тут не надо ждать месяцы, пока появится на свет божий то, чем ты полон сегодня.

Все идет в правильном направлении, соглашается Константин Михайлович. Курс, который задает партия, надо отстаивать. Против искривлений, от которых ни одна линия не застрахована, — бороться. От камней, падающих с крыши, — вроде той статьи Маслина насчет «Дыма отечества» — научиться увертываться... Чем больше в твоих руках будет власти и влияния, тем легче справляться и с тем, и с другим, и с третьим. Он плыл в потоке, но верил, что участвует в управлении им...