Четыре направления - четыре ветра

Я конвульсивно содрогнулся и почувствовал тошноту от адреналина в желудке. В затылке у меня сидел страх, мои глаза метались рефлекторно, прощупывая мрак за пределами света и танцующих теней. Жезл! В какой руке его держать? В горле появился какой-то ком. Как! Я не ел три… Я тужился рвать, меня душил спазматический кашель. Дуновение прохладного воздуха подняло пепел с искрами. Дым, терпкий запах благовоний, жертвенные свечи из пчелиного воска, дешевая кубинская сигара.

Тати обнажена до пояса, ее кожа блестит от пота в свете от пламени свечей, она ритмически покачивается взад-вперед над чашей с тлеющими листьями. Она что-то делает ртом, но я не вижу, она стоит спиной ко мне.

— Мальчик, иди сюда! — Голос у нее низкий, горловой, как у садовника Родольфо.

— Тати?

Она оборачивается, и у меня перехватывает дыхание. Ее лицо искажено гримасой, глаза закатились, веки тяжело сползают на них. С оттянутой нижней губы свисает прилипшая к ней сигара.

— Иди сюда. — Сигара качается надо мной. — Стань здесь.

Мне четыре года. Она моя няня. Я послушно становлюсь возле чащи с тлеющими листьями. Она вынимает сигару изо рта, поворачивает ее и охватывает губами горящий конец. Она втягивает дым в легкие, а затем выдыхает его мне в лицо, она очищает меня дымом.

— Ты хороший мальчик, маленький хороший мальчик, ты сильный. Я буду приходить к тебе во сне.

— Тати?

— Ист.

Я протягиваю руку и касаюсь ее кожи цвета красного дерева.

— Я хочу молока, Тати. Принеси мне. Скорее.

Листок мескитового дерева свернулся, зашипел и вспыхнул над углями. Я потрогал свое лицо, я хотел его ощутить, обрести уверенность. Мокрое. Мое лицо мокрое. Трехдневная щетина. В уголок рта скатилась слеза, и я пробую ее на вкус кончиком нзыка. Всхлипывание сотрясает мою грудь, я осознаю, что плачу.

Это не сон. Не сон. Я видел отчетливо. Прямо зрительными рецепторами. Лимбическимн? Галлюцинация? Нет. Никаких фантазий, ничего эксцентричного, характерного для галлюцинаторных состояний. Ничего не понимаю.

Ветка сгорела, развалилась на сияющие угли.

Сосредоточься.

Следующая ветка оказалась тяжелее, чем я ожидал. Или я ослабел? Чепуха. Но она совсем небольшая. Я положил ее в огонь. Мягкое голубоватое пламя пробегало по догорающим углям. Хватит ли жара, чтобы зажечь эту ветку? Почему я так запустил огонь… Что это с моей ладонью? Я подношу ее ближе к лицу и с удивлением разглядываю небольшой панцирь конической формы в корнчнево-белую полоску в углублении моей маленькой детской ладошки. Панцирь щекочет ладонь и шевелится. Из-под него высовывается заостренная мохнатая лапка, похожая на крохотный пальчик. Я хватаю себя за запястье, чтобы рука не дрожала. Я не должен пугать его. Панцирь движется: это миниатюрный краб. Краб-отшельник. Крохотные лапки с нежными коготками. Он метнулся в сторону и свалился с раскрытой ладони на песок возле самой воды.

Я посмотрел на свои руки. Правая сжата в кулак, левая прижимает ее к животу. Я с трудом разжал пальцы и поднес руку к глазам. Мокрая от пота. Никакого песка, моя привычная взрослая рука.

Я посмотрел по сторонам. Стены пещеры, казалось, изменил и форму и сомкнулись со всех сторон. Я находился внутри гранитного яйца. Страх поднимался из глубины живота к грудной клетке, сердцу, горлу; свет костра, казалось, пульсировал, но мере того как цвет его изменялся от желтого к оранжевому и темнота уже готова была поглотить его. Я не мог дать ему угаснуть, но единственным топливом было то, которое я принес.

Выбора нет, только эта охапка. Выбирай.

Не отрывая взгляда от углей, я нащупал кусок мескитового дерева и положил его на угли вместе с крохотным пучком вереска прежде, чем вспомнил предостережение Антонно: по одному.

Мой отец. Он в отчаянии, он потерял состояние, землю, место; он потерял свой мир. Он охватил голову руками и рыдает, а я тянусь к нему через огонь. Он — жертва той личности, которая все потеряла, у которой все отнято, но он вцепился в нее мертвой хваткой, не в силах расстаться с нею. Вон он, здесь, напротив, отделен от меня только огнем, который меня сжигает.

Я сдерживаю себя, прижимая к груди костяной жезл и качаясь вперед-назад; я оплакиваю тяжкий груз его гордыни и свое отчаянное желание помочь ему, сыграть его игру, приспособиться к миру его ценностей, его стандартов, его тщеславия. Я вижу, что он никогда не избавится от своей гордыни, и я схожу с дистанции. Я вытираю слезы с подбородка. Я освобожу себя от его примера, я отойду в сторону от его презрения; но моя аЬuellа, моя прабабушка, качает головой: «Береги его, Бомби». Бомби — это мое детское имя. «Не оставляй его».

С этого момента я уже не мог остановиться. Я кормил огонь кусками моего прошлого, и от огня поднимался пар, закручивался в кольца, спирали, клубки, издавая невнятный шум событий и переживаний.

Из всех моих опытов в области сознания и лечения самыми разительными были, пожалуй, эти двенадцать часов, проведенные под Храмом Кондора. С того дня я ношу память о них в своей душе.