Четыре овцы у ручья

События, составляющие массовый теракт, всегда странно разделены по разным временным шкалам, хотя и происходят одномоментно – по крайней мере, так кажется мне. Вот и тогда я не сразу понял, откуда исходит тот дикий рев, и только потом увидел Шломо Ханукаева – увидел, как он, перепрыгивая через лежащих и спотыкаясь об них, несется к террористу с другого конца зала. Я никогда не слышал, как ревет разъяренный носорог, которому испортили долгожданный праздник, но думаю, что Шломо ревел именно так или еще страшней. Не подлежало никакому сомнению, что он сомнет и затопчет убийцу, если ему удастся добежать раньше, чем тот возобновит стрельбу.

В этом, собственно, и заключался вопрос: что раньше?.. – и весь зал, затаив дыхание, следил из-под столов, как Шломо бесконечно долго, спотыкаясь и перепрыгивая через тела, совершает свой бесконечный двадцатикилометровый двадцатиметровый забег. Выстрелы ударили одновременно с носорожьим толчком; оба упали на пол – террорист внизу, мертвое тело Шломо Ханукаева, продолжающее содрогаться от стрельбы в упор, – сверху.

И сразу к ним подскочили еще несколько мужчин, потом еще дюжина, и еще, и еще. Они сгрудились в кружок; кто-то выпихнул за пределы кружка умолкшую винтовку, и теперь она лежала на залитом кровью полу, как раздавленная змея на шоссе. Внешние стояли тесно, вытянув шеи и сжимая кулаки. Нам с нашего места были слышны только звуки ударов – звуки ударов и звериное рычание. Кэптэн Маэр обнимал дрожащую дочку – к счастью, ее не задело.

Брат Шломо, крича что-то на незнакомом мне языке, растолкал стоявших и протиснулся внутрь. В образовавшийся просвет я видел, как он наклонился, дернулся всем телом и, выпрямившись, поднял вверх окровавленные руки, держа в каждой из них по человеческому глазу. Кэптэн Маэр вздохнул и тронул меня за плечо:

– Эй, парень, ты как, жив? Присмотри за моими. Не давай им никуда уходить, окей? Я сейчас вернусь.

Он вразвалку подошел к винтовке, поднял ее, осмотрел и передернул затвор. Услышав этот звук, мужчины расступились. Террорист еще дышал, выдувая красные пузыри из отверстия, которое раньше называлось ртом. Кэптэн Маэр прицелился и вогнал в глазные ямы по пуле. Пузыри прекратились.

– Все, представление окончено, – сказал кэптэн. – Больше бить некого, так что займитесь своими семьями. Кто-нибудь уже вызвал медиков?

13

При дворе «Тульчинского герцога» мою женитьбу наверняка расценивали как ссылку. Если рабби Барух в свое время поехал со сватами на запад, в блестящую Вену к сановному банкиру, одному из главных поставщиков императорской армии, то меня отправили в прямо противоположном направлении – на восток, на самый край Правобережья, туда, где, как обрубленные топором, обрываются дороги хасидской Украины на берегу широчайшего Днепра. Добротный, но очень простой дом моего будущего тестя, реба Эфраима, стоял в глухом, затерянном в лесах хуторе, чей сонный покой нарушался лишь мычанием коров и гоготанием гусей, отчего само место именовалось Гусятином, хотя с таким же основанием могло бы называться и Коровином.

Ближайшая еврейская община с синагогой и миньяном находилась в нескольких верстах от хутора, в Медведовке – тоже довольно маленьком местечке, по сравнению с которым окрестные городки Смела и Чигирин с их ежегодными ярмарками выглядели настоящими европейскими столицами. Реб Эфраим зарабатывал издольщиной, то есть арендовал у местного магната князя Ксаверия Любомирского выгоны, поля и лесные угодья взамен доли от доходов. Рачительный и удачливый хозяин, он пользовался в округе всеобщим уважением, но тем не менее втайне полагал брак своей дочери с правнуком Бешта, мягко говоря, неравным, а потому довольно долго обращался со мной с чрезмерным почтением, как будто извиняясь за навязанную мне необходимость проживать в такой неимоверной глуши.

– Конечно, Гусятин не Вена, рабби Нахман, – то и дело говаривал он. – Нет-нет, не Вена, не Меджибож и даже не Смела. Но есть и у нас свои преимущества. Ежели, допустим, рабби Нахман спросит меня, отчего в той Смеле еще двадцать лет назад было три тысячи евреев, а сегодня раз-два и обчелся, то я скажу всего одно слово: город. Да-да, рабби Нахман, город, пусть и не такой большой, как Вена, но вполне достаточный, чтобы на него позарились кровопийцы-гайдамаки. И вот он результат: все три тысячи евреев Смелы, включая женщин и малых деточек, лежат зарезанные и порубанные в братских могилах на городском кладбище. Да и Вена-то, если припомнить, сожгла несколько сотен нашего брата на одном большом костре. Сожгла и даже обошлась без гайдамаков. А ежели, допустим, рабби Нахман возьмет наш медвежий угол, то тут ничего такого отродясь не бывало. По одной простой причине: не город. Ехать сюда далеко, а поживиться, считай, нечем. Разве это не лучше?