Четыре овцы у ручья

Зося была для меня лесом, в котором я забыл обо всем, наподобие тех четырех ешиботников. Зося – и сосновые боры вокруг хутора. Зося – и веселые березняки. Зося – и медлительная речка Тясмин, Зося – и шелковые луга, Зося – и высокие небеса с жаворонком, зависшим между мною и Богом. Там, в Гусятине, я узнал, что такое счастье… Вернее, узнал, что оно бывает.

Обычно счастье дается человеку в детстве – совершенно невовремя. Ребенок еще ничего не знает о жизни и потому уверен, что происходящее с ним и есть мир и что так оно будет всегда. Что мир – это ласка и беззаботность, забавные игры и исполнение капризов, тепло материнской груди и мощь отцовских рук. Оттого-то потом, когда он выходит на улицу и выясняется совсем-совсем иное, подросток, юноша, мужчина не может не испытать глубокого разочарования. За что его обделили, столь грубо и безосновательно лишив того, что он считал своей законной принадлежностью? В чем его вина? Какова причина этой вопиющей несправедливости?

К счастью, мое детство не было счастливым. Правильней будет сказать, что у меня вообще не было детства, я сразу родился в статусе будущего цадика. Моя мать Фейга, внучка великого Бааль-Шем-Това, не нашептывала в мое младенческое ушко ласковых скороговорок, больше напоминающих любовное воркование, чем членораздельную речь, но исполненных высшего смысла для самого ребенка. Нет, я с рождения слышал лишь о величии, наследии и предназначении, особенно о Предназначении. Собственно, я и не жил, а предназначался. По-моему, мне даже не пели колыбельных, а немедленно перешли на псалмы. И в точности как счастливое дитя уверено, что его счастье – законная неотъемлемая принадлежность и будет сопутствовать ему всегда, так и я полагал, что окружавшая меня ненормальная данность абсолютно нормальна, справедлива и предназначена мне изначально от сотворения мира.

Не знаю, что сталось бы со мной дальше, если бы ревнивый «Тульчинский герцог» не сослал меня в восточную глушь, за двести верст от своей хасидской столицы. Наверно, моя детская старость, перешедшая в юношескую старость, плавно перетекла бы затем в старость зрелую, а под конец и в старческую. Наверно, меня тоже женили бы на дочери какого-нибудь вельможного богача из Кракова, Праги или Вены и я несколько лет, как птица в клетке, клевал бы из золотой посуды еду, поданную ливрейными лакеями. Наверно, потом дядя Барух отправил бы меня отвоевывать Волынь у рабби Леви-Ицхака из Бердичева или объединять хасидские дворы австрийской Галичины, чтобы в итоге он мог наконец повысить себя в звании, превратившись из «Тульчинского герцога» в «Хасидского императора всея Европы».

Наверно… Но вышло иначе. Ссылка подарила мне счастье, о существовании которого я даже не подозревал. Счастье, которое я не принимал за данность, как неразумное дитя, но, напротив, видел в нем внезапный подарок Творца – немыслимо щедрый и не поддающийся объяснению, ибо за мной не числилось ни подвигов, ни праведности, ни особой учености. Там, где выходцы из счастливого детства разочарованно и гневно вопрошали, почему их постигла такая незаслуженная несправедливость, я неустанно благодарил Всевышнего за обрушившееся на меня незаслуженное счастье.

Одно лишь пятно не сходило с моего безоблачного гусятинского небосклона: я знал, что подарок вручен на время, что никто не отменял начертанного Предназначения, что не получится просидеть в лесу всю оставшуюся жизнь. И чем дальше, тем большее беспокойство нарастало в моем сердце – сродни страху забыть Тору, который мучил четырех ешиботников. Я отталкивал от себя это крайне неприятное чувство, но оно возвращалось с удвоенной силой и черной вдовой усаживалось напротив, не отрывая от меня скорбного взгляда. «Что тебе нужно? – кричал я, лежа на дне лодки и уже не видя в небе ничего, кроме черного платка, морщин и укоряющих глаз. – Скажи, наконец! Чего ты от меня хочешь? Только скажи – я сделаю!»

Молчание было мне ответом. Лодка, медленно кружась, уплывала к Днепру, с берегов речки смотрели высокие сосны; с запада, из страны благочестивых хасидов, вельможных панов и кровавых гайдамаков, неторопливо надвигался дождь. Неужели надо вернуться туда? Но зачем? Что меня ждет там, кроме прошлых постылых буден и постыдной мишуры при дворе дяди Баруха? А может, надо искать дорогу у стола других цадиков – учеников Магида и Бешта? Презрев запреты «Тульчинского герцога», отправиться на поклон в Бердичев к рабби Леви-Ицхаку или в Ляды к рабби Шнеуру-Залману? Но что могут добавить эти мудрецы к урокам могилы моего великого прадеда?