Четыре овцы у ручья

Трудно описать волнение, которое охватило меня, когда моя стопа впервые коснулась Земли Израиля. Был канун осенних праздников: Нового года, Судного дня, Суккота – и в этом знаменательном совпадении я усматривал особый знак, подтверждение, ниспосланное мне Небесами. Канун Нового года, нового времени, нового начала – что может быть символичней? Мне хотелось воздеть руки и закричать: «Я готов! Готов! Возьми и направь меня, великий Творец!»

Не знаю, чего именно я ожидал, – но точно чего-то огромного, типа землетрясения, грома среди ясного неба, всеобщего смятения и восторга. «Четырех шагов… – написано в одном старом трактате. – Четырех шагов достаточно машиаху, чтобы безвозвратно изменить этот мир…» Помню, я сосчитал до четырех и поразился тому, что все вокруг остается прежним: замусоренный причал, крики горластых торговцев, рев ослов и верблюдов. Мое торжественное сошествие на берег Земли обетованной не произвело на мир ни малейшего впечатления. Если кто-то и почувствовал здесь, что присутствует при долгожданном явлении машиаха, то не выдал этого ни усом, ни хвостом.

Пока я размышлял над этой странностью, вернулся Шимон, запыхавшийся в поисках повозки.

– Представьте себе, учитель! Здесь говорят только на арабском и турецком! Я перепробовал идиш, иврит, польский, русский – никто не понимает! На всем причале! Чудом нашел возницу, который знает два слова по-гречески…

«Наверно, поэтому, – подумал я, безуспешно пытаясь унять нарастающее разочарование. – Надо подождать встречи с теми, кто способен понять. А тут только гои и животные. Впрочем, машиах должен подействовать и на них тоже…»

Вечером на праздничной трапезе в хайфской общине меня посадили на почетное место в середине длинного стола. Когда пришло время, я встал и произнес зажигательную речь с толкованием о приходе машиаха. Евреи слушали почтительно, в нужных местах поддакивали «амен», но без особого воодушевления. Им явно не терпелось вернуться к еде, что и было проделано, как только я умолк. В этом смысле они мало чем отличались от гоев, ослов и верблюдов на портовом причале.

С заоблачных высот – в пропасть преисподней… Меня с раннего детства постоянно швыряло туда-сюда по этому жуткому маршруту: от восторга и упоения безграничностью собственной мощи – к горькому осознанию своей катастрофической ничтожности. И обратно: из тусклой тьмы унижения – в светлые чертоги Божественной мудрости. И снова – вниз. И снова – вверх. И снова, и снова, и снова… Вряд ли существовал на свете клинок, способный пройти такую безжалостную закалку, ведь даже лучшая сталь не в состоянии вынести испытаний, которые сплошь и рядом выпадают на долю человека. Сомнения и разочарования, раздиравшие мое бедное сердце, ранили глубже и сильней, чем когти самого страшного хищника. Так было всегда, сколько я себя помнил. Но никогда еще мне не приходилось испытывать столь тяжкого потрясения, как там, за праздничным столом гостеприимной хайфской общины.

Ошибка, ошибка! Ошибка? Я тщетно пытался понять, где именно сбился с пути. Какие знаки и знамения, принятые мною за ясный и отчетливый зов, оказались пустой иллюзией, пустынными миражами? Пытался понять и не понимал. Ни одно из событий, начиная с поездки в Каменец-Подольский и кончая ужасающим штормом у берегов Анатолии, невозможно было трактовать иначе. Я по-прежнему видел в них ряд дорожных указателей, которые самым недвусмысленным образом вели меня к заветному Предназначению. Неужели мои завидущие глаза и чересчур страстные чувства обманули слабый, невесть что о себе возомнивший разум? Неужели я впустую проделал весь этот изобилующий невзгодами и опасностями путь?

Я едва дождался возможности покинуть трапезу, оставив смущенного Шимона объясняться с недоумевающими хозяевами. Потом он поспешил ко мне, снедаемый тревогой за здоровье любимого учителя. А любимый учитель тем временем лежал пластом, не в силах шевельнуться от сковавшего его беспримерного отчаяния. Мой верный помощник неспроста испугался, что я вот-вот отдам Богу душу. Мне и в самом деле не хотелось жить дальше.

– Шимон, – едва смог вымолвить я, когда он наконец, где тряской, а где уговорами, добился от меня некоторых признаков жизни. – Шимон, сын Бера. Мы едем назад. Мы уезжаем отсюда. Если можно, сегодня же. Если нет – завтра. Мы уезжаем отсюда как можно скорей.

– Ку-ку-куда? – потрясенно прокуковал ученик. – Мы ведь только-только приехали… Уезжаем? Куда?

– Отсюда… – повторил я и провалился в спасительный сон.

Не помню, как долго я спал, – возможно, еще дольше, чем после прогулки по Каменцу, – но проснулся другим человеком. Кто-то назовет это чудом, совершенным Страной Израиля… Не уверен, что это как-то связано с чудесами. Скорее всего, я просто повзрослел, вышел наконец из детского возраста. Странно говорить это об ученом цадике, двадцатишестилетнем мужчине, отце семейства – особенно если учесть, что меня с младенческих лет называли маленьким старичком. И тем не менее я видел, насколько детскими были мои расчеты, надежды, обиды…