Четыре письма о любви

– Латынь под дождем, где-то в сенном сарае, в Клэре… Cetera per terras omnes animalia somno laxabant curas et corda oblita laborum… [24] Это из Вергилия. В этом стихе говорится о том, как все животные в полях задремали, оставив заботы и позабыв о печалях. Примерно так, да. Папе очень понравилось, хотя для него, я думаю, это была просто музыка, просто звуки. Я читал ему эти стихи и после… Однажды, когда я пришел с работы, то увидел, что он сидит за кухонным столом, на котором ничего нет… ну как будто он сел пить чай, а на столе пусто, и он вдруг понял, насколько он одинок. Так уж сложилось в нашей семье – мы были как трое очень одиноких людей, которые иногда забывали о своем одиночестве, но оно всегда оставалось где-то рядом и по временам снова нас настигало… В общем, я вошел, увидел, как он сидит за столом, наклонившись над своей чашкой, и сразу понял, что он очень устал, изнервничался и вот-вот заплачет. И вдруг папа сказал: «Почитай мне что-нибудь, ладно?» Даже не знаю точно, что он имел в виду, но скорее всего – латынь, которая была для него как музыка… Как будто ангелы спустились с потолка – вот как он сказал. Я читал и читал, и когда дошел до одного слова, папа меня остановил. Он поднял голову, и я увидел, что у него по щекам текут слезы, и… Знаешь, что́ он сказал? Он сказал – amor. Только это слово. Он несколько раз повторил его вслух, словно пел – amor, amor… А потом он произнес имя моей матери – Бетти. Amor Бетти…

Никлас замолчал, и молодых людей снова окружили море, ветер и чайки. Протяженное ветреное ничто, промозглая пустота поднималась вдоль утеса, заставляя птиц то зависать на месте, то описывать медленные, плавные дуги над скалистым мысом. В воздухе пахло дождем, и белые барашки облаков бежали по небу, собираясь над островом в подобие наполовину высохшей простыни. А потом высоко над головами молодых людей, в невидимом, сверкающем белизной пространстве, которое само, быть может, было особым, не нанесенным ни на одну карту миром, то ли приоткрылась на сквозняке дверь, то ли отдернулась занавеска, потому что спустя мгновение Шон совершенно неожиданно проговорил совершенно отчетливо и ясно:

– Пожалуйста, помоги мне встать.

7

Тихая мелодия все еще звучала в классе, где вел урок Мьюрис. И чем дольше он смотрел в пространство над склоненными головами учеников, тем отчетливее он ее слышал. Прошло немного времени, и Мьюрис смог ее увидеть: музыка походила на тонкие полупрозрачные ленты или пелены голубоватого и нежно-абрикосового оттенка, которые медленно плавали в воздухе, словно легчайшие одежды, спавшие с пролетевших где-то в вышине духов. Дети, правда, ничего не замечали, однако Мьюрис не мог не отметить, что сегодня они ведут себя на удивление примерно. Даже О’Ши никого не задирал и не вертелся на стуле, как вытащенный на сушу дельфин. Совершенно очевидно, что причиной этому могло быть только одно – повисшая в воздухе музыка. Сначала он даже хотел спросить детей, слышат ли они что-нибудь, но подходящий момент промелькнул слишком быстро, и вот уже ученики обратили к нему свои бесхитростные мордашки, ожидая, пока директор даст им очередное задание. Если они и слышали музыку, решил Мьюрис, то только каким-нибудь внутренним слухом, ибо она звучала где-то вне повседневной реальности – достаточно близко к ее границе, но все же за ней. Он, впрочем, различал мелодию очень отчетливо и точно так же отчетливо понимал, что исполняет ее его сын.