Четыре письма о любви

Под большим и мокрым зеленым каштаном мы остановились перекусить. Наши хлеб и галеты отсырели. Толстый коричневый ствол каштана густо и сладко пах осенью. Мы сели у корней, глядя на темную дорожку, оставленную нами в серебрящейся от водяных капель траве. Эта картина глубоко врезалась мне в память, и я вспомнил ее, когда много лет спустя приехал сюда, чтобы попробовать отыскать это дерево. Они были дороги мне – этот оставленный нами след, ведущий от обочины к каштану, это место, где весь мир на мгновение стал совершенным, эта укромная ямка между корнями, где мы, отец и сын, молча ужинали под мокрый шепоток листьев, и где папа, словно в чашу, опустил лицо в испачканные красками ладони, чтобы смахнуть с ресниц и бровей воду, а потом поднял на меня ясные глаза и сказал: «Ты мне очень помог, Никлас. Я рад, что ты поехал за мной».

Вот так, коротко и просто, но ради этих нескольких секунд стоило пройти несколько ярдов по мокрой траве, чтобы сесть на землю под каплющими ветвями старого каштана. Если бы в этот момент мы могли каким-нибудь чудом испариться, превратиться в облако, я был бы навеки счастлив. Если бы мы могли лечь или, еще лучше, спрятаться в сладковато-коричневый аромат коры, как звери в нору, отгородившись от всего мира кисеей дождя и запахами осени, все осталось бы таким навсегда.

И тогда я бы познал покой.

9

Покончив с едой, мы посидели под каштаном еще немного. При этом мы почти не разговаривали и только оглядывались по сторонам, прислушивались к монотонному голосу дождя. Ни мне, ни ему не хотелось двигаться с места, не хотелось покидать эту влажно поблескивающую зеленую гавань, где было так мирно и покойно и где даже шорох дождевых капель навевал сон. Наконец папа пошевелился.

– Пожалуй, мы простудимся, если будем сидеть здесь слишком долго, – сказал он. – Идем. Выпьем горячего чая где-нибудь по дороге.

И, покинув наше убежище под каштаном, мы пересекли травянистую полосу в обратном направлении и снова пошли по дороге, унося с собой только воспоминания. Дождь, казалось, стал холоднее, и наше продвижение немного замедлилось, однако уже к сумеркам мы увидели далеко впереди низкие крыши припавшего к земле поселка. На последнем холме перед ним мы остановились, а затем свернули с главной дороги на узкий проселок, по сторонам которого паслись на седой от воды стерне коровы. Перед коровами перепархивали с места на место дрозды.

– Там, дальше, будет сенной сарай, – сказал папа и первым свернул в проход между живыми изгородями, в конце которого под высоким навесом с красной рифленой крышей было сложено свежее сено. Стоявший рядом дом при ближайшем рассмотрении оказался просто развалиной, в которой никто не жил; его соломенная крыша давно провалилась, напоминая широко раскрытый рот. Сараем, вероятно, пользовался теперь кто-то из соседей, но я подумал, что мы вполне можем укрыться там от дождя и переночевать: час был достаточно поздним, да и сено было уже убрано, так что нас там никто бы не побеспокоил.

Нет ничего лучше, чем спать на постели из свежего сена, сказал папа и, сбросив с плеч холсты, с довольным вздохом повалился навзничь на шуршащую сухую траву. Я взглянул на него и увидел, что его глаза закрыты. Папа лежал совершенно неподвижно, и на мгновение мне показалось, что он спит, словно сон овладел им еще до того, как его голова коснулась душистого сена. Сам я осторожно снял с плеч ременную сбрую и поставил все еще закутанные в пальто холсты к стене. Прошла минута, за ней – другая. Папа не шевелился. С крыши сарая текли струи воды. Я снова посмотрел на него – папа крепко спал. Так тихо, как только мог, я опустился рядом, настраиваясь на долгое ожидание, и тут он вдруг сел.

– Никлас, – сказал он. – Вставай. Пора идти.

– Куда?

– Пить чай.

Папа проспал всего две минуты, но когда он встал во весь рост и распахнул свои руки-крылья, чтобы взять меня за плечи и снова вывести под дождь, глаза у него были отдохнувшие и ясные.

– Оставим все здесь, – добавил он. – Кафе недалеко, мы быстро вернемся.

И, шагая широко и быстро, он потащил меня за собой. Я даже подумал, что со стороны это, наверное, выглядело так, будто мы бежим с места преступления. Мы и в самом деле почти бежали по узкой проселочной дороге, и вскоре, мокрые и запыхавшиеся, уже входили в двери небольшого паба, служившего также бакалейной лавкой. Внутри было полутемно. На пороге мы немного постояли, чтобы вода стекла с нашей одежды на каменный пол. Кроме нас, других посетителей в пабе не было.

Примерно через минуту из-за занавески, закрывавшей проход в глубину дома, появилась полная женщина в синем фартуке-накидке.

– Ш-што вам угодно? – зевнула она.

– Чайник горячего чая, будьте любезны, – сказал мой папа и, оставляя на каменной плитке мокрые следы башмаков, прошел к стойке. Женщина посмотрела на него снизу вверх, потом бросила быстрый взгляд в мою сторону.