Четыре письма о любви

Сложив письмо, Маргарет аккуратно спрятала его обратно в конверт. Оно было доказательством того, что интуиция ее не подвела, но она и не нуждалась ни в каких доказательствах. Маргарет и так знала, что причина всего – любовь. В задумчивости она поглядела за окно. Там, на фоне седого моря и серых камней, вились и кричали чайки, а одна из них пролетела совсем близко, держа в клюве какую-то дрянь, подобранную в мусорной куче у задней двери соседнего дома. Какое-то время спустя Маргарет отворила раму (ворвавшиеся внутрь морской воздух и громкие голоса чаек заставили ее вспомнить о Донеголе и о своей юности) и, разорвав письмо сначала пополам, потом на четыре части и, наконец, на мелкие клочки, выбросила их за окно, чтобы истина сгинула навсегда, а любовь осталась жива.

Ни дочери, ни мужу Маргарет Гор ничего не сказала, и после пасхальных каникул Исабель вернулась в монастырь успокоенная и почти умиротворенная. Она не была беременна. Мать не пошла ее провожать и только обняла на пороге кухни. Шон и вовсе остался в постели. Когда Исабель поцеловала его на прощание, он вздрогнул и посмотрел на нее молящими глазами, в которых стояли слезы. Мьюрис отвел Исабель к парому сам. Он считал, что дочь была нездорова, но теперь ей лучше, и был склонен приписать ее недомогание предшествующей экзаменам нервотрепке. На причале он крепко прижался щекой к ее щеке и, кольнув седой щетиной, сказал голосом, в котором слышались уверенность и гордость коренного островитянина, что, когда они увидятся в следующий раз, она будет уже без пяти минут студенткой.

Он долго махал ей рукой, пока паро́м уносил Исабель в порт ее любви. Когда в Голуэе она сошла на причал, Падер уже был там. Он взял у нее сумку и распахнул дверцу машины. Мотор работал, и когда Исабель села на переднее пассажирское сиденье, знакомые запахи твида и псины в одно мгновение заставили ее позабыть о беспокойстве и страхах. Она вернулась. Она вернулась и сразу поняла, что за время ее отсутствия ничто не изменилось. Ее сердце по-прежнему начинало отчаянно колотиться в груди, стоило ей только посмотреть на него, и ей пришлось прижать ладонь к губам, чтобы сдержать улыбку.

Падер тем временем плюхнулся на соседнее сиденье и, улыбаясь во весь рот, загремел передачами. Ни он, ни Исабель не успели ни спросить друг у друга, как дела, ни обменяться самыми пустячными комплиментами или шутками – для этого оба были слишком полны тем, что́, как им казалось, можно было бы назвать взаимным притяжением.

Но кое-что все-таки стало другим. И если бы Маргарет Гор решилась поговорить с дочерью, она могла бы предупредить ее, рассказать ей, что в любви меняется все, и меняется постоянно. Любовь не знает покоя, ибо часы сердца невозможно остановить даже ради того, чтобы навечно сохранить мгновения наивысшего счастья. Сама любовь есть не что иное, как неостанавливающееся движение вперед, ежечасно крепнущее желание, стремление быть вместе, постоянные падения и взлеты, взлеты и падения, сомнения, сменяющиеся уверенностью, которая, в свою очередь, вновь превращается в сомнения.

Когда Исабель увидела Падера, она не почувствовала, что что-то переменилось. Ей, правда, все равно хотелось прикоснуться к нему, чтобы в этом убедиться, но она только сложила руки на подоле своего зеленого платья и движением головы откинула назад волосы, с улыбкой глядя в боковое окно машины и вдыхая странный воздух любви, в которую она погрузилась так глубоко.