Четыре письма о любви

Вот как получилось, что, когда Исабель появилась в лавке, Мойра Мор была прикована к постели в своей затхлой комнатенке наверху; каждые полчаса она поворачивалась на другой бок, как велел врач, и сосала финики. (Однажды, когда она была совсем молоденькой девушкой, заезжий моряк научил ее есть финики у него изо рта. Это и есть тот самый запретный плод, внушал он ей, гоняя языком финик у нее во рту, а потом, обхватив ее руками, падал вместе с ней на пол, где они корчились и хихикали как сумасшедшие в объятиях друг друга. С тех пор для Мойры финики всегда имели вкус секса. В них было нечто особенное, такое, что ей ужасно нравилось, однако за все время, пока она была замужем за отцом Падера, Мойра ела их всего несколько раз. Она могла бы даже назвать точные даты, поскольку через девять месяцев после каждого такого случая рождались ее дети.)

– Мой сын влюблен! Это надо же! – шипела она, обращаясь к неподвижному воздуху комнаты, и, ухмыляясь само́й нелепости этого сообщения, плевалась кусочками фиников в невидимых женщин – потенциальных похитительниц ее сына. Одна из них была уже внизу. Мойра слышала, как они разговаривают, вздрагивала, когда они смеялись, и откусывала еще кусочек клейкого финика каждый раз, когда ее распутное воображение потихоньку спускалось по лестнице вниз, где, как ей казалось, Падер и его девка занимаются любовью на полу. Так шли дни за днями. Мойра Мор давила зубами финики и сглатывала сладкий, как вино, сок; нога ее понемногу подживала, но внутри, неведомо для нее, росла и росла злокачественная опухоль толстой кишки.

14

Если не считать самого первого дня, Исабель так ни разу и не поднялась на второй этаж, чтобы навестить Мойру Мор в ее спальне. Она убиралась внизу, вытирала пыль и провожала Падера, который, небрежно чмокнув ее в щеку, хватал на бегу рулон ткани и исчезал. В тишине пустого, пропахшего пылью торгового зала Исабель терпеливо ждала, пока звякнет колокольчик над входной дверью, возвещая о появлении покупателя, и решительно встряхивалась и с удвоенным рвением принималась за уборку каждый раз, когда обнаруживала, что праздно сидит за прилавком, глядя в окно на проходящих по улице людей. Свет погожего утра понемногу линял, теряя краски, но Падер не возвращался, и она не знала, то ли закрыть лавку на обед, то ли оставить ее открытой. Каждую минуту Исабель ждала, что он вот-вот приедет, и машинально водила тряпкой по и без того чистому прилавку, тщетно стараясь избавиться от тонкого налета разочарования, обволакивавшего ее душу и сердце.

В первый день Падер не вернулся к шести часам, и Исабель, выйдя из лавки и заперев за собой дверь, медленно пошла вдоль улицы, свернув возле собора к дому, где ей удалось дешево снять комнату. От голода у нее слегка кружилась голова, да и сама она больше не была той наивной девушкой в желтом платье, щедро дарившей окружающим аромат первой любви. За восемь часов, проведенных в лавке, Исабель не продала ни ярда материи и не перемолвилась словом ни с одним покупателем, да и человека, ради которого она осталась в Голуэе, она почти не видела. Вечером, ожидая его звонка, Исабель написала письмо родным: она только что закончила свой первый рабочий день, все было просто отлично, хотя она, конечно, переволновалась и очень устала, пока обслуживала покупателей, выбирая материал, отмеряя ткань и так далее… На этом месте ее воображение истощилось, и Исабель закончила письмо подробным описанием своей комнаты. Перечитав написанное, она добавила еще несколько строк, в которых передавала отдельный привет Шону, и запечатала листок в конверт, который ее мать вскроет два дня спустя и, читая письмо вслух мужу и сыну, увидит между строк тень правды.