Четыре письма о любви

Мой отец завершил свой земной труд. Он сумел угодить Ему тем, что на протяжении многих лет жил исключительно ради того, чтобы отражать в своих полотнах смысл существования мира, а этим смыслом было не что иное, как величие и красота любых Его творений. И вот снова зазвучала «Глория», и свет обратился в жидкое золото, когда Сам Бог шагнул навстречу моему отцу. Они встретились в воздухе над окном верхней площадки лестницы, и золотой свет в одно мгновение заполнил рот, глаза и уши Уильяма Кулана теплом всепрощающих отчих объятий, которые были добрее, милосерднее и прекраснее всего, что только есть в нашем мире.

11

Из всех людей я один знал, как все произошло на самом деле. С самого начала я решительно отверг нелепую выдумку, которую пытались выдать за истину дознаватели «Гарда шиохана» [19], строго-настрого запретив себе даже думать о том, как полусумасшедший пожилой мужчина сидел перед древним электрообогревателем с единственной спиралью и пытался жечь на нем свои холсты, пока от них не вспыхнул весь дом. Этот кошмар был совершенно непредставим, хотя я и допускал, что полицейские, сидящие в светлых офисах на окраине города и попивающие из кружек кофе с молоком, могут всерьез обсуждать нечто подобное. Все, что они мне сообщили, я тотчас выбросил из головы, забыл раз и навсегда.

В тот же вечер я снял комнату у вдовы, которая жила чуть дальше по нашей улице. Уже лежа в постели и глядя в щель между занавесками, сквозь которую просачивался свет уличных фонарей, я думал об отце, который смеется сейчас вместе с ангелами где-то высоко-высоко надо мной.

Было около двух пополуночи, когда я потихоньку выскользнул на улицу. Ни горя, ни даже печали я не чувствовал. Запах своего дома я почувствовал раньше, чем увидел его, и мимолетно удивился могуществу и величию той силы, которая промчалась вдоль нашей улицы вчера во второй половине дня. Ночной воздух пропах гарью, которая впитывалась в одежду и разъедала глаза, так что очень скоро по моим щекам покатились крупные слезы.

От дома остались одни стены – угольно-черные, закопченные стены на фоне темно-синего ночного неба. Вокруг них трепетали и качались на легком ветру желтые и белые заградительные ленты; заходить за них запрещалось, но я все равно подлез под одну из них, открыл калитку, через которую папа покинул нас в первый раз, – и оказался в царстве призраков.

Наша входная дверь валялась на заросшей лужайке перед домом, одна ее сторона была расщеплена, другая обгорела. Кто-то сорвал ее с петель, небрежно отшвырнул в сторону, и входной проем казался незащищенным и голым. Когда я шагнул через порог и оказался в прихожей, мне захотелось закрыть дверь за собой, но позади меня ничего не было. Ничего не было и у меня над головой – на месте потолка, который когда-то был полом второго этажа и который мама старалась вымести как можно чище, зиял огромный провал, выглядевший как отверстый рай. Вместо пыли в провале вились звезды. Окна – совсем как наша семья – рассыпались под действием температуры и тяжестью верхних перекрытий, и пока я шел к мастерской, под моими ногами хрустели стеклянные осколки.

Мастерская, разумеется, перестала быть похожей на нормальную комнату в нормальном доме – окна исчезли, потолок прогорел, от верхней спальни тоже мало что осталось, и сквозь дыру в крыше проглядывало темное ночное небо. Именно через эту дыру взлетела его душа, думал я, глядя на усыпанное крупными августовскими звездами небо – безоблачное и невинное небо, не ведающее несправедливости и ужаса смерти, столь ясное, что было просто невозможно не думать о сотворившей его деснице и не глядеть вверх, высматривая промеж звезд знакомый силуэт. Присев на неопознаваемое металлическое нечто посреди почерневшего, выгоревшего пространства, где когда-то сверкали его краски, я произнес несколько фраз на латыни – почти про себя, но достаточно громко, чтобы их могло уловить ухо, для которого они предназначались. Ночь летела вперед, холод пробирался мне под одежду, а я повторял и повторял по очереди все латинские стихи и строки, какие только мог припомнить, и они торжественно и мерно звучали в стылом воздухе, как символ веры, составленный на полузабытом и едва внятном языке, который, однако, лучше всего подходил для выражения глубины и невообразимой сложности простой и понятной идеи Бога.