Четыре рассказа

Осень уже заканчивалась, последние прядки желтых и красных листьев были похожи на мелирование в прическах девочек-кислотниц. Лёня подумал это и удивился: раньше он такими красивостями в уме не оперировал. Это все мама. Она стремительно шла на поправку, Лёне нравилось катать ее по парку и слушать, как она вслух читает книжку стихов. Книжку он, к своему удивлению, обнаружил в шкафу и принес в больницу. Автора – какого-то Мику Кудрявцева – он никогда не слышал, зато маме он пришелся по вкусу. Некоторые вирши она даже выучила наизусть: «Ах, сударыня, полноте… Полноте ждать помидоров…» Видимо, повлияло и на Лёника.

Так она его звала – Лёник. Услышав в первый раз, он хотел возмутиться, но момент был неудачный. Он осторожно перекладывал почти невесомое мамино тело с кровати на каталку. Во второй раз «Лёник» почти не царапнул, а в третий имя прозвучало очень по-домашнему. Никто его так не называл. «Лёник» стал паролем, интимным словом, которым они пользовались только наедине.

Мысли об убийстве иногда возвращались, но он никак не мог поверить в такую возможность. Потому отгонял бредовую идею бредовыми отмазками: «Она такая слабая», «Сегодня я слишком устал», «А вдруг врач зайдет?».

В кабинете, за письменным столом (он окончательно ушел в теорию), иногда накатывал тот животный страх несуществования, из которого и родилась идея убить маму. Абстрактно он понимал, что просто защищает свою жизнь. Погибнуть должен кто-то один – так почему не эта дряхлая женщина?

Но когда садился к маме на краешек кровати и начинал рассказывать о своих успехах, о новой безумной теории, о шуме, который поднялся после его выступления – она смотрела на него в таком искреннем восхищении, с такой ясной искрой любви в глазах… Абстракции таяли от этой любви. А вернее всего, происходило не таяние, а сухая возгонка, потому что даже лужиц не оставалось от абстрактных страхов.

В один прекрасный день Леонид получил сразу две приятные новости: маму выписывали домой и его отправляли на БАК. По парадоксальной логике жизни, два плюса дали в итоге большой жирный минус. Дома за мамой требовался уход, без Лёни она не могла выполнить элементарных вещей. Но и командировку на Большой Адронный отменить было никак нельзя. Группа Леонида разработала эксперимент, который надо было ставить сразу после пуска БАКа, пока энергии были еще велики. Вернее, должны быть велики – ведь коллайдер пока никто не запускал. Потом, если верить расчетам, энергии будут только падать, и проверить безумную идею не получится.

Надо было оставаться с мамой, и надо было ехать. Впрочем, не зря Леонида считали лучшим логиком в институте. Он нашел третий выход:

– Мама, мы поедем вместе…

Тут

– Мама, мы поедем вместе, – сказал Мика в стотысячный раз, но взгляд мамы оставался все таким же тревожным.

Она с самого начала была против этой поездки в чужую страну, где все не так. Где можно сделать что-нибудь неправильно, и тебя за это накажут. В лучшем (или худшем?) случае отругают. Это же Швейцария!

Но Мика на жалобные взгляды не поддавался. В оплату лечения сразу входил проезд и проживание одного сопровождающего, и Мика решительно послал всех – даже генпродюсера, с которым подписал кабальный контракт.

– У меня мама умирает, – говорил совершенно спокойным голосом, – и есть шанс ее спасти.

У собеседника тут же вставали колом в горле слова о дедлайне и скорых съемках. Никто не пытался отговорить, а один влиятельный режиссер даже помог срочно оформить загранпаспорт с визой.

Пока летели на санитарном самолете, мама еще как-то держалась. Но при прохождении швейцарской таможни с ней чуть не приключился удар. Все к ней вежливо обращались на незнакомых языках, кресло-каталку пропускали без очереди, а собственно таможенный досмотр прошел вообще незаметно. Когда мама поняла, что никто не собирается ей хамить, никто не процедит сквозь зубы: «Тебе на кладбище пора…» – она расплакалась тихими отчаянными слезами. Мике пришлось на ходу утешать ее и пояснять девушке с лошадиным лицом, которая встретила их в аэропорту:

– Ши из фром Раша… Ви ар фром Раша…

Девушка понимающе кивала, отчего еще больше становилась похожа на лошадь. На добрую лошадь, которая тащит на себе поломанную телегу.

Мама тихо плакала все время, пока ее госпитализировали. Она уже привыкла, что «госпитализировать» – значит подолгу держать больного человека в приемном отделении, потом ворчать, что сестра все напутала и вообще мест нет. И только после долгого наматывания нервов на кардан терпения пациента его могут положить в душную палату на восьмерых. А могут и в коридор.

Вместо этого улыбчивые женщины, щебеча что-то по-французски, ласково и бережно раздели ее, сунули в ванну (маме, бедной, пришлось глаза закрыть, чтобы не было так стыдно), нежно вымыли каждый сантиметр старческого тела, укутали в пушистый халат и отвезли в палату. Там ее уже ждал Мика. Палата была на одну персону, с кондиционером и огромным плоским телевизором.