Четыре рассказа

В глубине черные кипарисы, на переднем плане скирд соломы и два или три желтых снопа посреди зеленого, ближе к салатному цвету, луга; справа, рядом с самым скучным снопом, задрав голову, сидит собачка — смотрит на белесую полоску облачного неба. Я ненавижу кипарисы и терпеть не могу скирды: все деревья, освоенные гуманистическим искусством, за исключением дуба, лавра и вербы, в лучшем случае оставляют меня равнодушным; стога, скирды, длинные лоскуты вспаханной и возделанной земли не находят в моей душе благоговейного отклика. Природа говорит мне что-то, когда она дикая и запущенная, но я становлюсь ее решительным противником, когда она предстает в виде «тучной росной нивы»[2] — творения человеческих рук. Золотистым хлебам я предпочитаю дикую траву и репейники. Бесконечное восхищение вызывают у меня нетронутые места в Тоскане, но только ближе к аббатству Сан-Галгано, где еще можно встретить охотников на куниц, я по-настоящему отдыхаю душой. Огород я предпочитаю плантации, лес — посевам. И если бы я переиздавал «Граций» Фосколо[3], я, выбирая из двух спорных вариантов «I colti di Lїео» и «I colli di Lїео»[4], несомненно отдал бы пальму первенства второму, не обращая внимания на рукопись (к тому же довольно неразборчивую).

Как же в таком случае меня угораздило купить картину, изображавшую — к тому же весьма и весьма посредственно — ненавистные мне детали пейзажа? Но что было, то было: картина оказалась в моей комнате, я заказал для нее роскошную серебряную раму, в которой пики кипарисов и безобразная желтизна скирд выглядели еще отвратительнее. Фальшивые цвета, аляповатый рисунок, плохо скрытые следы «раскаяния» (на заднем плане просвечивал удаленный в спешке газгольдер), картина годами действовала мне на нервы. Я редко спал в той комнате, я давно уже оставил Флоренцию, но, когда возвращался туда, одного взгляда на кипарисы и скирды было мне достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. Я пытался закрывать картину газетой, полотенцем, но и под этим временным покровом она настойчиво напоминала о себе.

Должен признаться, что я сам купил ее за пятьсот лир у художника Дзокколетти. Это была лучшая картина экспозиции, остановившись перед ней, я имел неосторожность сказать: «Прекрасная работа… я бы, пожалуй…» — и Либеро Андреотти, с которым мы ходили по выставке, подзадорил меня: «Почему бы тебе ее не купить? Стоит она недорого, ты не разоришься». Оказавшийся рядом Дзокколетти только того и ждал: «Я пришлю ее тебе домой». И в один прекрасный день картину, без рамы, доставили мне. Я знал Либеро Андреотти как человека тонкого и не берусь утверждать, — тем более теперь, когда его нет в живых и он не может постоять за себя, — что он был восторженным поклонником творчества Дзокколетти; но в то время Андреотти критически пересматривал опыт своей парижской жизни и близость к тамошней богеме, так что, скорее всего, кипарисы и скирды в живописи не вызывали у него отрицательных эмоций. Следует добавить, что Дзокколетти был человеком непрактичным, не способным не только писать картины, но и делать деньги на искусстве или каких-либо других торговых операциях. Два раза в день мы сталкивались с ним в кафе, и не знаю, как бы я выносил немой укор в его глазах, слабо защищенных лохматыми ресницами, если бы не принял предложение-приказ Андреотти.

Итак, картина очутилась у меня, но в первый же день стало ясно: она упорно отказывается сочетаться с обстановкой моей комнаты. Даже Милле, даже Фаттори[5] не заставили бы меня мириться с этим сюжетом, с этим ви́дением, с этим решением. Куда уж там бедному, неблагодарному Дзокколетти!

Я постарался забыть картину. Для меня настали мрачные месяцы, и они прошли под знаком этого пейзажа. Несколько кипарисов, несколько полосок возделанной земли я видел и из окна; кипарисом больше, кипарисом меньше, я убедил себя в том, что Дзокколетти ничего не убавлял и ничего не прибавлял к моей жизни. Прошло много времени…

Однажды ночью я зажег свет, и ненавистная картина показалась мне еще более ненавистной. Я тут же решил избавиться от нее. Выбросить ее в окно я не осмелился, да мне и сил не хватило бы вытащить ее из рамы. Картину словно вмуровали в серебро, и выковырять ее оттуда было бы не легче, чем вскрыть гроб, не говоря уже о том, что для этого потребовались бы соответствующие инструменты и искусство опытного могильщика. К тому же я боялся повредить раму, которая обошлась мне дороже, чем картина. Ну ладно, допустим, мне удастся извлечь ее из рамы, а что дальше? Если я выброшу картину на улицу, ее вполне могут подобрать и отнести автору. Сжечь? Но тогда весь дом провоняет дымом. Оставалось найти другой выход.