Четыре с половиной

Жизнь может показаться короткой в любой момент, если обыденность затирает все серым. Время перестает отличаться, и тогда впереди остаются только года, которых сначала кажется много, или потом кажется, что они еще есть. Жизнь превращается в необходимость, в обязанность ее продолжать, и вдруг голос внутри спрашивает — сколько еще и зачем. Редкий в общем привычном шуме, он почти не сохраняет о себе память, и оттого, зазвучав вновь, делается страшнее. Лет уже тридцать тому назад на ночном дежурстве попалась оставленная кем-то книга Камю. Непонятно как занесло в милицейскую часть такую интеллигентскую литературу, связанную лишь с изысканными претензиями людей того времени, и даже робость поначалу взяла эту книгу открыть. Впрочем, однако ж, и ничего особенного — повесть пошла из алжирской жизни героя-француза — скучная, не трогавшая абсолютно ничем, и на середине уже не захотелось дочитывать. Но дежурство шло спокойно, без следственных задержаний, и при полистывании попался небольшой рассказ о Сизифе. Странный, показавшийся ненужной выдумкой, художественной причудой, он, выяснилось потом, поселился в голове самовольно, нашел там где-то себе угол без всякого разрешения, и не в памяти записался, а просто остался жить — не мешая, впрочем, всему остальному. Сизиф катает свой камень. Но как, сукин сын, это делает! Не ночь, и не день. Сизиф видит только гору перед собой — гладкий ее беловатый склон, и камень. Он очень силен, и отдохнувший внизу, берется руками за камень — легко, даже играя чуть, хотя сдерживая силу, которая там наверху очень понадобится. Ему нипочем начало горы, и дальше ее середина, которую он привычно минует с первыми, приятными даже, капельками пота — лишней в организме воды для более серьезного предстоящего дела. Руки и ноги работают в напряжении — том нужном ему, что дает ощущение себя самого, не убавившегося ничуть против прежнего. Вот теперь, теперь, когда близится последняя четверть, возникает внутри чувство решающего. На оставшемся позади длинном участке он не помнит почти ничего, а на коротком впереди, с нарастающей крутизной, в каждом выигранном пространстве узнает свою гору, видит выбоинки, трещинки — они теперь знаки его движенья — и эта, и вот... Уже нет ощущений — их закрыла усталость, нет воздуха, но и нет почти ничего впереди — лишь последний шаг на вершину!.. И темно, ноги быстро бегут, чтоб сохранить неразбившимся тело, воздух бесчувственный, он лишь знает, что дышит, дышит... темень уходит из глаз, твердь горы не крута так, и уже не опасна, силы, они снова идут к нему, натекают, а в чистом уже сознании мгновенной картиной, мелькнувшей до темноты, — огромное мировое пространство, города с людьми — он почувствовал, кажется, каждого, и свет далекий — холмы, реки, а ближе — огни во дворцах и огоньки в бедных жилищах — он, отдавши все, побывал на вершине мира, не сам, а прикосновеньем. «О Боги, желавшие наказать, вы всегда ошибаетесь, когда презираете человека!»

Странный этот Сизиф опять вот явился.

Чтобы сказать страшному голосу: «Не бойся его, ты сильнее».

— Чувствуется, настроение у вас хорошее, Сергей Петрович.

— Потому, наверное, что в себе убедился. — Он подумал чуть и переменил в лице выраженье. — А с другой стороны, не радоваться надо, а сожалеть, когда мир человеческий вниз катится.

— Да он всегда там был. А тонко вы сообразили, ух тонко!

— Погоди, Алексей, может еще, все не так.

Над крыльцом тень, а остальное — особняк, желтые дорожки, зеленый газон — в ярком солнечном покое.

— Уверены, что не нужна наша помощь?

Человек шагнул с крыльца.

— Да, отдыхайте тут, не напрягайтесь.

И пошел.

Сначала не торопясь.

Затем ускорил шаг, в фигуре обозначилась, похожая на военную, жесткость.

Публика в баре собралась совсем недавно, судя по бокалам, почти полным у всех.

«Бордо» — замечательное, конечно, но и его нельзя слишком много, кофе хочется, и хорошего к нему ликера крепенького.

Его с нескрываемым ожиданием, Аркадий, опережая других, спросил:

— Есть результаты, Сергей Петрович?

— Есть. — Он прошел к бару и, отыскивая глазами нужную из бутылок, буднично произнес:

— Олег был отравлен.

Подходящих ликеров обнаружилось два, он выбрал менее сладкий.

Сзади молчали.

Молчали и когда кофейный аппарат, слегка пошипев, нацедил ему чашку.

Он повернулся, отыскивая в секциях стойки ликерный стаканчик, головы как-то не очень смотрели в его направлении.

Тишину нарушил Владимир:

— Что, цианистый калий?

Длинный узкий стаканчик как раз нашелся.

— Синильной кислотой. По сути это одно и тоже, так как цианистый калий в химическом смысле представляет собой не что иное, как соль синильной кислоты.

Владимир значительно кивнул головой, словно это научное сведение внесло какую-то ясность, остальные помалкивали.

Гость прошел со своими питейными ресурсами к столику на привычное уже в конце его место.

И садясь, заметил короткое совсем между тремя переглядывание.