Четыре сестры

– Я бываю иногда такой дурой… Я хочу, чтобы ты простил меня. Очень хочу.

Он ничего не ответил, толкая руль. Неоновый свет эскимо остался позади слабым бликом на тротуаре.

– Я на тебя не сержусь, Беттина, уверяю тебя. Но, понимаешь, в тот день ты что-то изменила. Как будто закрыла дверь навсегда.

Навсегда. Она стянула перчатку с правой руки, убрала ее в карман, положила руку на руль, рядом с его рукой, до которой не осмеливалась дотронуться.

– Для меня тоже это что-то изменило. Правда. Я…

Она проглотила слово «влюблена», так и просившееся на язык, и сказала:

– …стала другой.

Он посмотрел на нее, как смотрят на собаку или кошку, которую, конечно, любят, но она заняла все место на диване, куда вы как раз собрались сесть.

– Это хорошо, – сказал он наконец.

Он заправил штанины в сапоги. Выпрямился.

– У тебя изменился цвет волос…

– Тебе не нравится?

– Ты все равно красивая.

Боже мой, подумала она, это для тебя, только для тебя. Он вдруг сказал:

– Извини, мне пора домой. Пока.

Беттина смотрела ему вслед, когда он вскочил на велосипед и покатил к перекрестку. Боже мой, подумала она, надо его позвать. Скорее. По том подумала: нет, он еще вообразит, что я буду его умолять! И еще по думала: боже мой, может быть, я вижу его в последний раз!

– Пока, – пробормотала она.

Велосипед уже с минуту как скрылся.

* * *

Накануне монолога перед Лермонтовым у Гортензии скрутило желудок. Она никому ничего не сказала, но боли мучили ее изрядную часть ночи. Женевьева, испугавшись ее осунувшегося лица и кругов под глазами, хотела было позвать Базиля.

– Нет-нет! Не надо Базиля. Не надо доктора. Я плохо спала, вот и все.

К счастью, в этот день у нее были уроки только с утра[30]. Отпросившись с географии, она заперлась в туалете, чтобы повторить свои тирады. Она репетировала каждый день с Мюгеттой, и теперь ее мозги как будто прокрутили в стиральной машине на 95 градусах, в программе «белое очень грязное», с жавелевой водой[31]. Она села на унитаз и расплакалась.

Мюгетта пришла пообедать с ней в Виль-Эрве. Но дома были Энид и Гулливер, и они не могли поговорить о котятах. Только когда мелкие ушли, Мюгетта радостно потрясла руку Гортензии, блестя глазами.

– Я спрятала их на чердаке у трубы отопления. Ночью четыре раза вставала, чтобы дать им молока. Но они плохо едят. Боюсь, как бы не умерли… Ты слушаешь?

– Да.

– У меня есть идея.

Идея была похитить Зазу, их мать, и поместить ее на чердаке с котятами, пока они сосут материнское молоко.

– Но Заза – кошка Сидони. Она очень огорчится, если не сможет ее найти.

– Мы потом ее вернем, – Мюгетта состроила умоляющую рожиц у, – иначе они умрут.

Вот почему часом позже они сидели в засаде недалеко от фермы.

Из дневника Гортензии

Мюгетта, разумеется, не взяла с собой инвалидное кресло. Слишком оно заметное. Мы пошли на ферму пешком. Она очень устала. Она опиралась на мою руку, и я слышала ее дыхание, хотя обычно не слышу. Но нам повезло: Заза спокойно вылизывалась под навесом курятника. Я сделала знак Мюгетте оставаться на месте, за стеной, и осторожно прокралась к Зазе. Она продолжала вылизываться и посмотрела на меня, как будто подняла брови. Я по-дурацки зашипела «кс-кс-кс», как обычно зовут кошек, при этом озираясь, но вокруг никого не было, и я схватила ее. Заза извивалась и вырывалась. Я подумала: вот мы дуры, надо было взять сумку или что-нибудь в этом роде! И побежала, прижимая к себе Зазу, к стене, где ждала Мюгетта.

И тут на меня накатила самая большая паника в моей жизни. Мюгетты там не было. Так мне показалось сначала. А потом я увидела, что она лежит на земле, вся белая, руки прижаты к груди. Я выпустила Зазу, которая спокойно уселась поодаль и продолжила вылизываться, с любопытством глядя на весь этот цирк.

– Мюгетта! Очнись! – шепотом закричала я.

Я не знала, что делать. Похлопала ее по левой щеке, по правой, выпрямилась, огляделась и заорала:

– На помощь! Кто-нибудь!