Четыре сезона

– Видишь ли, Крис, они напуганы, в особенности Тедди. Он страшно боится, что его могут не взять в армию. Верн тоже до чертиков напуган. Теперь у них будет немало бессонных ночей этой осенью, время от времени кто-то из них едва не проболтается, но, думаю, вовремя прикусит язык. И вот еще что. Знаешь, это, конечно, выглядит полнейшей чушью, но мне кажется, они постараются забыть обо всем, что произошло.

Поразмыслив, Крис медленно кивнул.

– Мне как-то не пришло в голову взглянуть на вещи под таким углом. Ты, Горди, прямо-таки видишь людей насквозь.

– Хотелось бы мне, чтобы так и было.

– Так оно и есть.

Мы еще немного помолчали.

– Никогда мне не выбраться из этой дыры, – проговорил вдруг Крис с тяжелым вздохом. – Что ж, будешь приезжать из колледжа на летние каникулы, а мы с Верном и Тедди, отпахав семичасовую смену, сможем с тобой встречаться в кабачке у Сьюки: вспомнить былое, да и просто поболтать. Если тебе, разумеется, захочется, только вряд ли…

Он горько усмехнулся.

– Слушай, перестань! Какого черта ты себя хоронишь? – накинулся на него я, стараясь, чтобы в голосе моем звучал металл.

В то же время в ушах у меня были слова Криса: А может, я это и сделал? Может, я отдал деньги старой чертовке, леди Саймонс, но, несмотря на это, меня наказали, поскольку они так и не всплыли? А на другой день старая чертовка заявилась в школу в новой юбке… И взгляд. Взгляд его глаз.

– Я и не собираюсь хоронить себя, дружище, – печально проговорил Крис, – я просто называю вещи своими именами. И хватит об этом.

Мы дошли до перекрестка, где начиналась моя улица, и там остановились. Часы показывали четверть седьмого. У магазина, принадлежащего дядюшке Тедди, остановился фургон с надписью «Санди телеграф». Водитель в футболке и джинсах швырнул на крыльцо пачку газет. Перевернувшись в воздухе, она шлепнулась последней страницей – с комиксами – вверх. Фургон поехал дальше. Я почувствовал, что нужно сказать Крису нечто крайне важное, но слова не шли.

– Давай пять, дружище, – устало проговорил он.

– Крис, подожди…

– Пока, я говорю.

Я протянул ему ладонь:

– Ладно, до скорого.

Ответил он уже своей обычной беззаботной улыбкой:

– До скорого. Давай чеши домой, готовь задницу для порки!

Посмеиваясь и что-то напевая, он отправился своей дорогой. Шагал он легко, как будто вовсе не натер до крови ступни, вроде меня не протопал несколько десятков миль практически без отдыха, как будто его не искусали комары и слепни. Было такое впечатление, словно он возвращался после увеселительной поездки в роскошный особняк, а не в трехкомнатный домишко (более подходящим словом было бы «хибара») с покосившейся входной дверью и разбитыми окнами, где вместо стекол были вставлены листы фанеры, к подонку брату, который, вероятно, уже его поджидает в предвкушении трепки, которую задаст «оборзевшему салаге», к неделями не просыхающему отцу… Слова застревают у меня в горле, когда я вспоминаю тот миг. Вообще я совершенно убежден – хотя какой же я писатель после этого? – что для любви не нужно слов, и более того, слова могут убить любовь. Вот точно так же, если, незаметно приблизившись к оленю, шепнуть ему на ухо, чтобы он не боялся, что никто его не обидит, то зверь в одно мгновение исчезнет в лесной чаще – ищи ветра в поле. Так что слова – это зло, а любовь – совсем не то, что воспевают все эти безмозглые поэты вроде Маккьюэна. У любви есть зубы, и она кусается, любовь наносит раны, которые не заживают никогда, и никакими словами невозможно заставить эти раны затянуться. В этом противоречии и есть истина: когда заживают раны от любви, сама любовь уже мертва. Самые добрые слова способны убить любовь. Поверьте мне, что это так, – уж я-то знаю. Слова – моя профессия, моя жизнь.

30

Черный ход оказался запертым, однако мне было хорошо известно, где спрятан запасной ключ. На кухне, тихой и ослепительно чистой, никого не было. Я осторожно повернул выключатель. Что-то не припоминаю, чтобы мне когда-либо доводилось вставать с постели раньше матери…

Скинув с себя рубашку, я засунул ее в пластиковую корзину для грязного белья возле стиральной машины, затем вытащил из-под мойки чистую тряпку и тщательно вытерся ею – лицо, шею, грудь, живот. После этого я расстегнул «молнию» на джинсах и растирал пах, пока кожа не покраснела, особенно в том месте, где присосалась гигантская пиявка. Кстати, у меня там до сих пор маленький шрам в форме полумесяца. Жена однажды поинтересовалась его происхождением, и я совершенно непроизвольно соврал ей что-то, уже не помню что.

Закончив с растиранием, я с омерзением выбросил ставшую грязной тряпку.