Четыре степени жестокости

— И я не шучу! — заметил Уоллес, обращаясь скорее к самому себе.

* * *

Через полтора часа, в два двенадцать ночи, Хэдли разрешил, чтобы Феликса Роуза отвели в больницу.

— Достал меня этот уе…к, все время хнычет и скулит, — пожаловался Хэдли. — Ты еще легко отделался, что мы тебе только почку отбили. Будешь теперь кровью ссать, педик неволосящий!

Я с удивлением посмотрела на Маккея:

— Неволосящий, это как?

— Понятия не имею, — признался Маккей. — Вроде Феликс Роуз не лысый.

Я с трудом сдержала улыбку.

— Он сказал неверующий, — объяснил Уоллес. Наша шутка вызвала у него раздражение. — Он постоянно называет Роуза еретиком.

— Бог мой. — пробормотал Маккей. — Похоже, в наши дни все конфликты происходят на почве религиозной нетерпимости.

— Замолчите вы оба и приготовьтесь, — оборвал его Уоллес.

Уоллес сообщил последние сведения заместителю начальника тюрьмы, и ему было велено продолжать. Он открыл ворота и пропустил меня и Маккея внутрь. Я удивилась, что Уоллес позволил мне принять участие в операции, ведь он не хотел допускать меня в отряд быстрого реагирования, а я не собиралась упускать подобную возможность. Я не стала надевать маску. Мне хотелось установить зрительный контакт с каждым из зэков, чтобы Хэдли, Варгас и остальные выродки знали, что я не боюсь их. На полу валились шприцы и самодельные ножи. Их выбрасывали из каждой камеры, готовясь к неизбежному обыску, который состоится после того, как власти заключенных придет конец. Хэдли держался на расстоянии. Он сжимал в руках металлическую трубу, рукоятка которой была обмотана изолентой. Двое зэков кричали и улюлюкали, предлагая надзирателям подойти к ним поближе, но никто не двинулся с места. Мне показалось, что они устали не меньше, чем мы. Когда все закончится, зэки снова займутся своими делами. Лягут под свои одеяла в обнимку со своими плюшевыми мишками. Эти маленькие восстания, организованные уродами-садистами вроде Шона Хэдли, лишь на время нарушали спокойный ход событий.

В коридоре стоял кислый, затхлый запах немытых человеческих тел и еще какой-то едкий запашок, вызывающий у меня ассоциацию с кошачьей мочой. Я подумала, не случилось ли у Феликса Роуза непроизвольного мочеиспускания. Роуз лежал на полу в своей камере. Он стащил со своей койки простыню и накрылся ею. Простыня была мокрой и прилипла к его телу. Он не шевелился.

— Феликс? — спросила я.

Снова никакой реакции. Я подошла поближе и отдернула простыню, опасаясь самого худшего. Его лицо было мертвенно-бледным и покрыто испариной. На лбу выступили фиолетовые шишки, возвышающиеся, как жерла вулкана. Но помимо синяков я увидела то, что привело меня в ужас. На его коже был выжжен треугольник. Я заметила, что клеймо совсем свежее.

Он широко раскрыл глаза и уставился на меня, как испуганный кролик. Затем стал учащенно дышать, словно роженица, и пробормотал несколько раз:

— Господи, пожалуйста!..

— Нам нужны носилки, — сказала я Маккею. Феликс застонал от моих прикосновений. — Я останусь с ним.

Маккей вышел из маленькой камеры. Я приложила палец к шее Роуза и нащупала слабый пульс.

— Мы уведем тебя отсюда, Феликс. — пообещала я.

В прежней жизни Феликс был убогим наркозависимым педерастом. Он поджег дом, чтобы уничтожить тело женщины, которую забил до смерти. Теперь же Роуз напоминал жалкий мешок с дерьмом. И все равно, оказавшись в подобной ситуации, поневоле начинаешь переживать за жизнь человека. Воспользовавшись временной передышкой, я огляделась. Среди столичных вещей я обратила внимание на рисунок размером с почтовую открытку, прикрепленный к единственной полке над столом. Та же самая тыква и те же пирамиды.

Неужели они здесь всюду? Я вспомнила, что Роуз — друг Кроули. Возможно, между ними существовала какая-то связь? Я подумала о Нищем, который шел через пустыню к городу с башнями, и о его многочисленных последователях.

— Какая ты сладенькая, — проговорил Хэдли, подходя ко мне сзади.

Я так быстро развернулась, что едва не ударила Роуза коленом.

— Ты станешь самым лучшим рождественским подарком за всю мою жизнь.

Я привыкла к общению с этими безмозглыми громилами, но никогда не оставалась с ними один на один в замкнутом пространстве. Хэдли перегородил собою проход. В руках он сжимал трубу. Рубашка расстегнута, свободной рукой он держался за пояс брюк. Разумеется, я сразу представила самое худшее. Когда в последний раз изнасиловали работающую в тюрьме женщину — медсестру из лазарета, — ребята из отряда быстрого реагирования боялись рисковать ее жизнью и хотели сначала провести переговоры с захватившим ее преступником, поэтому они несколько часов стояли у двери в камеру и слушали, как тот сукин сын содомирует ее. Я не могла допустить, чтобы со мной случилось подобное. На поясе у меня дубинка, и я знаю, что успею схватить ее прежде, чем он набросится на меня с трубой. Но затем мне пришлось бы вступить с ним в рукопашную, а я не питала иллюзий по поводу того, что смогу побороть его.

— Сейчас я выбью из тебя все дерьмо, Хэдли. Ты готов? — спросила я.

Он уставился на меня и расплылся в улыбке.