Четыре танкиста и собака

Карниз, которым была подперта дверь, упал с шумом. Вот еще отпихнуть кресло и сундук — и можно будет открыть дверь. Напротив девушки стояли Григорий и Вихура, растерянно улыбались ей и удивленно рассматривали отодвинутую мебель, перевернутый карниз.

— Ай-ай, почему слову не веришь? — Грузин покачал головой. — Я сказал, спи спокойно, буду у двери…

— Она права. Слово словом, а если сундуком дверь подпереть, то больше уверенности.

— Ты думаешь, сундук надежнее, чем мое слово? — рассердился Саакашвили, покраснел и уже хотел схватить шофера за ворот.

— Спокойно. Пусти! — приказал Янек.

— Дайте пройти. — Лидка оттолкнула их и села около Еленя за стол, на который Томаш ставил сковородку. — Спасибо, — кивнула Лидка головой, поднося первую ложку ко рту.

— Давай скорее, — приказал ей Янек.

Смущенная Лидка опустила руку.

— Ешь, Лидка, потихоньку, а то как бы не подавиться. — Густлик подал ей хлеб и погладил по голове.

Наступила тишина. Янек заметил, что грузин исподлобья глядит на Вихуру, который рывком притянул к себе гармонь, забирая ее у Томаша.

— Я сегодня на танк не сяду, — бросил в пространство шофер.

— И я не сяду на этот зачуханный грузовик в латаных шлепанцах, — гневно фыркнул Григорий.

— Каждый — на свое место, — решил Кос. — И будем ехать вместе. Не отставать и не уходить вперед.

— Ясно, — подтвердил грузин.

Он встал с места, взял со стены ножны и прицепил их себе к поясу. Оглянулся в поисках шпаги, обнаружил ее около камина и, возмущенный, закричал:

— Кто измазал оружие в яичнице? Какой черт…

— Не расстраивайся, Гжесь, — успокоил его Густлик и коварно спросил: — Какую это ты вчера песенку пел?

— Это не песенка, а песнь, — поправил Саакашвили. — Песнь идущих на смерть: «Картвело тхели хмальс икар…»

— А как это по-вашему: пусть этот меч…

Григорий махнул рукой и отвернулся от Густлика.

— Брось ты его, оставь. Не будешь же ты со шпагой в танк садиться, — уговаривал его Кос. Он смотрел на своих подчиненных и думал о том, как трудно быть командиром. Вчера утром в полном согласии выехали они из Гданьска, и едва миновали сутки, а уже трудно найти среди них двоих, которые не ворчали бы друг на друга. Пока был жив поручник… Может, было бы лучше, если бы на «Рыжий» пришел кто-нибудь совсем чужой, какой-нибудь офицер, которого в училище научили, что, когда и как надо делать.

— Янек, тот блокнот у тебя? — спросил Густлик.

— У меня, — живо откликнулся сержант, обрадовавшись, что наконец-то кто-то по-дружески заговорил с ним.

— Тогда запиши, что командир не ложится спать, пока не скажет, когда вставать.

Сержант нахмурился. Некоторое время посидел еще за столом, поглядывал на заканчивающую завтрак девушку, потом нахлобучил фуражку на голову, встал и вышел во двор, оставив дверь открытой. Первым за ним двинулся Шарик, затем Томаш. После короткой паузы — Григорий, неохотно отстегнув саблю. И Вихура с гармонью под мышкой.

Густлик, который ждал, пока Лидка выпьет молоко из кружки, закружил по холлу, раз и другой потянул носом, а потом направился в сторону подвала. Он пробыл там недолго. Выбежал он оттуда, прижимая к груди замшелую бутыль в ивовой плетенке, ударом ноги открыл дверь во двор и закричал:

— Хлопцы! Целая бочка вина пропала! Эти антихристы вылили из нее вино. Вот что осталось.

В столовой на столе стояла неубранная посуда, виднелись остатки вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака. Из темного закутка вышел черный кот. Вскочил на лавку; начал обнюхивать сковородку. Когда за окном рыкнул запущенный мотор, кот отдернул от сковороды усатую морду, съежился и с отвращением фыркнул какое-то странное кошачье проклятие в адрес уезжающего Шарика.

30. Адольф

Вдали между стволами они заметили огонек. Капитан Круммель выслал дозор, а сам с тремя взводами медленно шел в том же направлении, удивляясь, почему люди там не маскируют окон. «А, наверное, потому, что у Адольфа уже нет столько самолетов, чтобы бомбить каждый освещенный дом…» — ответил он сам себе. В мыслях он всегда называл фюрера по имени. Всегда, то есть с того времени, когда Гитлер сколотил вермахт и отец Хуго и Зигфрида Круммелей, сержант из-под Вердена, повесил его портрет у себя в доме в столовой.

Портрет висел себе спокойно — ведь каждый волен вывешивать в рамке фотографию канцлера соседнего и дружественного государства, — пока за год до начала войны польский почтальон не сказал об этом в полицейском участке в Курнике. Оттуда пришел полицейский, чтобы снять портрет.

— Дом и земля ваши, пан Круммель, — сказал он, — но здесь вам Польша, а не Германия. Можете хранить Адольфа в ящике.

Очень просил этот полицейский о помиловании, когда пришли туда немецкие войска и будущий капитан Круммель приказал полицейскому копать глубокую яму, чтобы хватило места и на жену, и на двух сыновей. Бессмысленна была его просьба, потому что фюрер все равно отвел полякам только одно место — под землей…

Вернулись солдаты из разведки и доложили, что ни собаки, ни часового нет, а в доме не более пяти человек.