Четыре туберозы

Мы можем не думать часами. Живому человеку даже не представить той мёртвой бездонной пустоты, куда проваливаемся мы, как только исчезает из глаз пёстрая картина чужой жизни. А в это время, может быть, мы ходим по комнате, насвистываем песенку, курим, пишем деловое письмо.

Но, я думаю, если заглянуть в наши глаза совсем прямо, в упор, через весёлую стеклянную плёнку, вы увидите угол книжного шкапа и узор на обоях или, если это у окна, — кусочек неба — голубого или серого, смотря по погоде.

Мы не любим ещё долгих мучительных минут перед сном.

Мы разучились мечтать, и нам не на что надеяться. В наших постелях мы настоящие трупы. Особый род мертвецов, в которых застыло всё, кроме сознания смерти.

Для нас нет «завтра». Завтра мы также пойдём на улицы, в театры, в рестораны, и за нами шуршащим хвостом протянется ежедневная, тайная ложь.

Может быть, нам удастся принять участие в чьей-нибудь драме, и мы прекрасно сыграем свою роль.

А придём домой — и опять провалимся в ту же мёртвую топь навсегда опустошённой души.

Всего больше мы боимся смерти.

Почему?

Вот здесь-то и кроется самая тёмная из всех психологических загадок. В ней же единственное оправдание нашим странным призрачным существованиям.

Иногда мы испытываем боль. Нестерпимое, бесформенное страдание. Тогда мы кричим беззвучным сдавленным криком, и он гулко ухает в пустоте.

В такие минуты нас непобедимо тянет к живым. Хочется, как вампиру, напиться крови чужого чувства. Хочется потемневшего от волнения человеческого взгляда. Хочется страсти безумно протянутых рук.

Тогда, закрывши маской лик холодного ужаса, мы идём.

Мы — призраки.

В такую минуту я пошёл к той, о которой хочу говорить.

* * *

Какой-то праздник в больших белых залах. Кругом смеются, курят, шумят.

Серые глаза смотрят на меня с робким обещанием. Приди и возьми, — говорят они своим понятным нежным языком.

И я отвечаю.

— У вас душа, как весенний цветок. Знаете, те жёлтые цветочки на тоненьких ножках, что вырастают на первых проталинах.

Я люблю их. Я люблю вас.

Наклоняемся близко. Наши улыбки обещают счастье.

А зеркало холодным блеском гладкого стекла повторяет красивую нежную ложь.

— Вы давно уже лёгкой, неслышной стопой вошли в мою жизнь, — говорит она.

Ваши шаги так нежны…

— Я хочу вашей любви, — отвечаю я тихо, и у меня, наверное, взволнованное, страстное лицо.

Дайте её всю, огромную, бездумную, беспредельную.

Она смотрит. У ней заалели губы, и голос как музыка, — да, да, да.

Провожаю её до лестницы и стою. Кто-то кладёт мне на плечи добрые дружеские руки.

— Я счастлив, — говорю я гордо. — Сегодня начинается медовый месяц моей новой любви.

А залы уже опустели. Холодны и прямы белые стены. Сонные лакеи жмутся к ним, как зелёные призраки людей.

* * *

Грустен мартовский вечер. Ленивые капли падают с крыши. В воздушно-сером полумраке её комната. На тёмной спинке дивана пепельная головка.

Капризно приподнятые уголки губ. Тонкая шея наклонена красивым изгибом.

— Дай мне всю твою любовь, огромную, бездумную, беспредельную.

— Да, — шепчет она. — Я уже страдаю без тебя. Сегодня, перед нашей встречей, я стояла в тёмной прихожей. У меня билось сердце и холодели руки. Всё казалось, что ты не придёшь.

Ты чувствовал мою тревогу?

Она кладёт голову на мои колени и закидывает руки.

Где-то близко плачет ребёнок, где-то играют из «Кармен» — «В чудном саду, близ Севильи, друг мой живёт. Пойдёшь ли ты за мной, Кармен?»…

Она опускает ресницы и улыбается:

— Слышишь жизнь? Как странно, как чудесно — мы в огромном мире и мы в маленькой ячейке непонятно живого дома, где бьются тысячи неизвестных сердец. Мы двое — и счастье.

Мы молчим. А с крыши всё падают тяжёлые тёплые капли, — это умилённо и сладко плачет весна.

— Ах, обойми меня крепче! Вот так…

Словно издали вижу большие вспугнутые глаза. И тонкие руки, протянутые из тьмы.

Рядом тайна чужого и близкого тела. Который раз!..

— Говори, — просит она. — Пусть звучат те слова, которые смеет произносить только любовь.

И я шепчу дикие, бесстыдные признания. В них влагаю стон пустой одичалой души.

…В комнате тихо. В бледный четырёхугольник окна угрюмо смотрит косой угол соседнего дома, и выше полоска ночного жемчужного неба.

Замолк рояль. Только падают, падают капли.

Если я сейчас не буду говорить и не услышу её голоса, я стану кричать бессловесным сдавленным криком. Может быть, из груди моей вырвется протяжный, звериный вой…

И я говорю:

— Ты мой нежный весенний цветок. Жёлтенький цветочек на тоненькой ножке, который благоуханно молится солнцу.

Скажи мне, что я твоё солнце. Расскажи мне о твоей любви, о нашем ясном радостном завтра.

Точно после долгого тягостного сна, затуманенным, бесчувственным взглядом смотрят большие серые глаза, как срезанные стебли.

Лицо куклы безжизненной белизной застыло на тёмной подушке.

Наклоняюсь низко. Отчего ты молчишь? Отчего ты молчишь?

Она протяжно вздыхает, розовые губы с приподнятыми уголками движутся с трудом, и шепчет:

— Не мо-гу… Я давно уже ничего не могу.

Вот здесь пусто. Она ударяет себя в грудь и мне слышится стук в пустой деревянный ящик.