Четыре тысячи недель. Тайм-менеджмент для смертных

Хотя в целом я этого не осознавал, моя зацикленность на производительности служила скрытой эмоциональной цели. Она помогала мне бороться с чувством ненадежности, присущей сегодняшней сфере труда: если бы я научился выполнять все требования редактора и при этом запускать собственные проекты на стороне, то однажды, возможно, почувствовал бы наконец уверенность относительно своей карьеры и финансов. Но она же отвлекала от жутковатых вопросов о том, что я творю со своей жизнью и не нужно ли что-то в ней серьезно менять. Очевидно, мое подсознание решило, что, если я буду глушить себя работой, мне не придется спрашивать себя, насколько это вообще здоровое дело – основывать свою самооценку исключительно на работе. И пока я ждал, что вот-вот обрету контроль над своим временем, я мог не думать, что, возможно, жизнь требует от меня обратного: отказаться от стремления к полному контролю и шагнуть в неизвестность. В моем случае таким шагом было вступление в постоянные отношения, а потом совместное с девушкой решение создать семью – две вещи, которые я провалил с особенным треском, сколько бы ни применял приемов, чтобы завершить дело. Зато меня очень утешала мысль, что однажды я «оптимизирую» себя и буду способен принимать такие решения без страха, полностью управляя процессом. Я не хотел признавать, что этого никогда бы не произошло, что без страха такие вещи не делаются и вообще от него не помирают.

Но (не волнуйтесь!) не буду больше мусолить здесь свои личные переживания. Общечеловеческая правда, стоящая за моими конкретными проблемами, состоит в том, что многие из нас изо всех сил стараются избежать трезвого восприятия реальности, в которой мы живем. Мы не хотим, чтобы нас тревожили вопросы, на правильном ли мы пути или от каких представлений о себе нам пора отказаться. Мы не хотим, чтобы нам причинили боль в отношениях, боимся неудач в работе. Мы не хотим признавать, что, возможно, родители никогда не будут нами довольны, не хотим и менять в себе то, что не нравится нам самим. И уж совсем не хотим болеть и умирать. Частности для всех разные, но суть одна. Нас отталкивает мысль, что дело обстоит именно так: вот эта жизнь, со всеми ее недостатками и неизбежными обидами, с ее невероятной быстротечностью и почти полной невозможностью как-то на нее повлиять, – единственная, которую нам дано прожить. Вместо этого мы мысленно восстаем против реального положения дел. Благодаря этому, цитируя психотерапевта Брюса Тифта, «мы по-прежнему испытываем клаустрофобию, чувствуем, что реальность берет нас в плен, ограничивает, что мы не в силах что-либо изменить, – но наше сознание в этом не участвует»{25}. Борьба с мучительными ограничениями, которые накладывает на нас реальность, – это то, что некоторые психоаналитики старой школы называли неврозом. Он принимает бесчисленные формы: от трудоголизма до страха перед принятием долгосрочных решений, созависимости и хронической стеснительности.