Четыре урока у Ленина

Я вертелась на плоской подушке, а мысли все лезли, миллионы примеров вертелись в голове, и опять наплыло в память: санаторий, те далекие годы, когда я, писатель, очутилась в одной палате со старой большевичкой, крупной работницей, хорошо знавшей Ленина. Вечером перед сном она, помню, перебирала свою седую косицу на ночь, доплетая ее, а я - не знаю, как к слову пришлось, спросила о речи Горького на 50-летии Ленина. "Уж и не любил же этих юбилеев Ильич, - сказала старая большевичка, - терпеть их не мог. Ну а Горький, большой писатель, занесся, конечно, размахнулся, - он всю жизнь размахивается. Христофор Колумб, - выдумал тоже Алексей Максимович!" Она тогда посмеялась, а я на нее уставилась. Ей в этом сравнении, хорошо знавшей человека Ильича, - почудилось смешное преувеличенье, гипербола, размах. Почему? Потому ли, что Колумб из глубины истории взирает сейчас на нас, как башня, как миф, как легенда? А Ленин для нее был еще живой и теплый, еще всегдашний - чудесный человек, гениальный человек, неповторимый, но - живой, теплый. И до чего человек!

Когда-то я для себя стала выписывать, как Ленин, подобно нам, грешным, звал людей уменьшительными именами в письмах: "Сафарчиком"* Г. Сафарова, "Коллонтайшей"* - А. Коллонтай, а царя - "Николашей"*, как презрительно именовали жалкого Романова в те годы. И Ленин удивительно выдумывал слова - например, у него мне в первый раз встретилось слово "читабельный", "читабельны"*, - а уж слово "министериализм" в применении к меньшевикам, "министериабельный негодяй" о циммервальдовце Роберте Гримме!* Это все - в интимной переписке, - опять слышу редактора. И опять мысленно "возражаю" ему, если уж говорить о "возраженье" в этом страшном ночном кошмаре, когда одурело устал, а сна нет и мысли грызут мозг: "Почему интимной? Ничего не интимной, Ленин черным по белому пишет, живой Ленин: "Никогда ни за что не променял бы я резкой борьбы течений у социал-демократов на прилизанную пустоту и убожество эсеров и К°"*.

_______________

* Т а м ж е, т. 49, с. 290.

* Т а м ж е, с. 92.

* Т а м ж е, т. 48, с. 155.

* Т а м ж е.

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 443.

* Т а м ж е, т. 48, с. 81.

Прилизанность... и я встала и села на своей железной кровати. Милая Генуя, милые молодые люди, с которыми, расхрабрившись, вообразила себя чуть ли не студенткой. Дело-то не в Колумбе, не в сравнении, не в Горьком и даже, вот сейчас, не в Ленине, дело идет о м о е м собственном существовании, тоже человека на земле, какого ни на есть, но человека же. Что произошло со м н о ю за истекшие несколько десятков лет, если я, как неграмотная орловская нянька (мы с сестрой звали ее ласкательно "нюга"), вот как эта нюга стала вдруг чувствовать "табу", расстояние между "светским господином" и "духовным лицом", воспринимать самого дорогого, самого любимого из людей, Ленина, как что-то н е человеческое, н а д человеческое, с чем нельзя сравнивать никого другого, будь это архи-Колумбы? Что произошло со мною, человеком восьми десятков лет, потерявшим ощущенье живого бытия настолько, что воспринимаю просто живое, как ересь, возрождаю понятие "еретический"? Начинаю возводить условности, участвовать в создании мифа, делать из фактов жизни - мифологемы? Это к о р к а - сказала я сама себе очень громко, потому что мне захотелось выговорить свою мысль вслух.

С годами человеческое сознанье обрастает коркой. Мы начинаем видеть вещи, как на остановленной пленке, застылыми в движенье. И это не высокая неподвижность искусства, когда остановилось то, что совершенно. Это остановка предмета в движенье, прерванность развития. Чьего? Моего собственного. Корка старости, корка отпада от жизни. Оттого что я выскочила со своей задорной речью на совещании молодых, я почувствовала в эту ночь как бы прояснение своих кристалликов, своего внутреннего зрения на простые и очень понятные вещи вокруг.