Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Когда пришло на Крит сухое и лаконическое разрешение на плавание, и командир, обсудив с ревизором кое-какие прозаические детали, касающиеся угля, машинного масла и солонины, объявил день ухода в поход, на корабле наступило лихорадочное оживление, далеко, впрочем, не одинаковое у всех его обитателей. Оживление, напр., минера, артиллериста и доктора ограничилось тем, что первые двое заказали себе по паре новых белых фланелевых брюк у неисповедимыми путями Иеговы оказавшегося в Канее русского Исайки; а доктор, не любивший транжирить без крайней необходимости своих сбережений, лишь проверил свой штатский гардероб и, найдя его вполне дееспособным, вновь повесил в шкапике своей каюты рядом с попахивающим йодоформом белым халатом.

Нельзя того же сказать про старшего офицера, ревизора, штурмана и старшего механика, в английском сокращении – Чифа. Этим было о чем позаботиться.

Старший офицер принялся усиленно приводить корабль в такой вид, в котором ему не стыдно было бы показаться на людях. Это вовсе не значит, что «Хивинец» стоял на Крите замухрышкой. Отнюдь нет, ибо корабли Российского Императорского флота нигде и ни при каких обстоятельствах не были замухрышками, а за границей, хотя бы и в такой дыре, как Судская бухта, – еще того менее.

В этой самой дыре «Хивинец» непрерывно подвергался экзамену ревнивых глаз понимающих толк в деле англичан с крейсера «Диана», французов с «Amiral Charner» и итальянцев с «Varese». Иногда, в штормовую погоду, в Судскую бухту заходили отстояться чистенькие пассажирские пароходы австрийского Ллойда, не говоря уже о греках. Этих, впрочем, можно было не стесняться: это были свои люди, во-первых, а во-вторых – щегольство и чистоплотность никогда не входили в число греческих добродетелей, что, впрочем, нисколько не мешает грекам быть отличными моряками, каковое качество я однажды имел прекрасный случай проверить чисто опытным путем, о чем будет рассказано в следующей главе.

Глава II

To как зверь она завоет,

То заплачет как дитя.

Пушкин

В один из мрачных декабрьских дней некоего года в восточной части Средиземного моря ревел свирепый шторм.

В Судскую бухту бежало все плавучее с открытого Канейского рейда. Зашли отстояться – австриец, два грека и итальянец. Корабли отстаивались на двух якорях, сильно потравленные канаты которых натягивались как струны под напором свирепых порывов ветра. За закрывающим вход в бухту маленьким островком Суда, на котором развевались флаги четырех держав – покровительниц острова Крит, было видно, как горами ходила зыбь. Ей было где разгуляться на широком просторе от самой Мальты до Крита.

В такой-то неуютный день я получаю телеграмму, срочно вызывающую меня в Пирей, по неотложному делу.

– Слушайте, Костя, – говорю я нашему поставщику греку Мускутти, приехавшему зачем-то на корабль и доставленному с берега нашим бравым шлюпочником Ставро на своей калимерке, на косом парусе которой он, впервые на моей памяти, взял все рифы, – нет ли какого-нибудь парохода, идущего в Пирей?

Костя в изумлении вытаращил на меня глаза.

– Что вы, что вы, какие могут быть пароходы в Пирей в такую погоду?! Вы же видите, что творится в море! Даже австрийский Ллойд выжидает, пока хоть немного стихнет.

– Вижу-то я вижу, да мне дозарезу нужно в Пирей.

– Ничего нельзя поделать, надо подождать. Может быть завтра или послезавтра начнет стихать, и о первой же оказии я вас уведомлю.

Костя уехал на берег, а я примирился со своей участью.

Прошло часа два. В самом мрачном настроении духа я сидел у себя в каюте, когда внезапно был разбужен от своей задумчивости громким стуком в дверь.

– Войдите, – крикнул я и, обернувшись к двери, с удивлением увидел вновь входящего Костю. С его дождевика, в который он был одет, струилась вода; лицо и руки его посинели от холода.

– Хотите ехать в Пирей? – говорит он мне. – Через час снимается с якоря греческий пароход «Афины». Я только что узнал, что капитан получил телеграмму от своего хозяина, срочно вызывающего его в Пирей.

– Что это за «Афины»? – спросил я.

Костя подошел к иллюминатору.

– А вот, его видно в иллюминатор, вот этот самый, – указал он мне пальцем.

Я взглянул по его указанию и увидел маленький, обшарпанный, не более тысячи тонн водоизмещения, пароход. Судя, по высоко вылезшему из воды грязно-красного цвета днищу, пароход был пуст. Труба его сильно дымила, и свирепый ветер клоками рвал космы его дыма и, пригибая к самой воде, гнал их куда-то в море. На кормовом флагштоке парохода трепыхался маленький, закопченный греческий флаг – синие полосы с синим крестом в крыже.

– Вот эта рвань сегодня пойдет в море? – удивленно спросил я.

– Почему же рвань? – обиделся за своих соотечественников Костя: – Пароход, как пароход. И, потом, я же вам сказал, что капитан его получил телеграмму от хозяина с срочным вызовом в Пирей.