Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Он очень долго плыл, направляясь к избранному им месту. Тихий бриз постепенно стихал и, наконец, стих совершенно. Парус повис безжизненными складками, и шлюпка остановилась на тихой глади заштилевшего моря без движения. Сама судьба не пускала его на то место, которое он обозначил на карте маленьким красным крестиком. Но судьба, по-видимому, плохо знала, с кем она имеет дело. То, что он задумал, он приведет в исполнение, хотя бы это и не было на избранном им месте.

Когда шлюпка остановилась, он не стал ожидать, чтобы ветер вновь наполнил большой косой парус калимерки. Сев на борт шлюпки, он обвязался лот-линем, спустил за борт тяжелый лот и выстрелил себе из нагана в висок. По-видимому, в момент выстрела лодку качнуло, и бездыханное тело мичмана упало не за борт, как ему хотелось, а на дно шлюпки…

Так и нашел этого юношу паровой катер «Хивинца», посланный вахтенным начальником, обеспокоенным долгим болтанием нашей калимерки, где-то за островком Суда, видимо, никем не управляемой. Труп мичмана лежал на дне шлюпки, а тяжелый лот, который должен был потянуть его на дно, висел за бортом…

Когда командир лодки вернулся на корабль после похоронной церемонии, на которой играл прекрасный духовой оркестр критских жандармов, он сел писать длинный рапорт начальнику Главного морского штаба в Петербурге.

В этом рапорте он доносил о вторичном трагическом происшествии на вверенном ему корабле, объясняя их долгой монотонной стоянкой в такой дыре, как Суда, всей обстановкой критской станции, слишком насыщенной скукой, и не лишенной, вместе с тем, романтизма и поэтической дымки, просил разрешения развлечь офицеров и команду длительным, двухмесячным плаванием и, в заключение, рекомендовал не назначать на его лодку очень молодых офицеров, давая предпочтение семейным перед холостыми, и в чине не ниже лейтенантского. Он знал, что на этих поэтическая дымка действует скорее умиротворяюще, нежели раздражающе, и что в их револьверных кобурах гораздо чаще можно было обнаружить очень облегченное оружие системы «Le Papier», нежели тяжелый наган с барабаном, набитым семью длинными латунными патронами.

В другом рапорте, с надписью «Совершенно секретно», он горько жаловался на своего старшего офицера, приводя ряд своих с ним столкновений, в которых, конечно, был прав один он, и просил убрать своего злосчастного помощника, прислав вместо него другого.

Прочитав оба рапорта, начальник Главного морского штаба, высокий, худой, с аскетическим лицом моряк, на плечах которого на тусклом золоте широких погон распластали свои крылья по два черных орла, протянул полученные документы своему помощнику и, кривя тонкие бескровные губы в недоброй улыбке, сказал:

– Пошлите на «Хивинец» разрешение на просимое плаванье. Действительно, нужно развлечь экипаж этого корабля, начиная с его командира. Да поищите для него другого старшего офицера, a то, как бы чего доброго, не начали бы там палить друг в друга из револьверов командир и старший офицер.

«Хивинец», таким образом, получил просимое разрешение на плаванье, причем ему самому было предложено разработать маршрут, прислав лишь его на утверждение в Петербург с условием не очень удаляться от острова Крита, в предвидении всегда возможного на нем какого-нибудь «пожарного» случая, в виде очередной резни греческих глоток турецкими ятаганами или турецких – греческими. Вместо покойника и полупокойника прибыли новые ревизор и штурман; первый – в чине лейтенанта и семейный, а второй, хотя и в легкомысленном чине мичмана, но также уже связанный по рукам и ногам дедушкой Гименеем, большим, как известно, мастером по части охлаждения поэтического пыла.

Программу плавания вырабатывали соединенными усилиями всех офицеров корабля, начиная от командира и кончая вторым механиком – Женюрой Вишняковым. Некоторое время колебались, на каком из двух вариантов остановить выбор: Адриатика или восточная часть Средиземного моря. В первом были такие соблазны, как Венеция и Анкона, откуда можно будет прокатиться в Рим; во втором – Александрия, с мотанием к египетским пирамидам и заход в Яффу или Хайфу с поездкой в Иерусалим и по святым местам. В конце концов, после шумных дебатов легкомысленная Венеция и буйный Рим взяли верх над Гефсиманским садом и Стеной Плача, и, таким образом, вместе с Палестиной, были забракованы египетские пирамиды, что дало повод одному из их сторонников произнести с чувством – «Sic transit gloria mundi» и, позвонив вестового, приказать ему подать себе бутылку пива.

Выработанный маршрут поехал в Петербург на утверждение Адмиралтейского шпица, каковое и не замедлило последовать. В Петербурге, для богов, восседавших на флотском Олимпе, было решительно все равно, на чем будут кататься Женяры Вишняковы и иже с ним – на верблюдах ли по жгучим пескам египетской пустыни или в гондоле, по вонючей воде венецианского Canale Grande, и, будут ли они перечитывать Евангелие от Иоанна или «Quo Vadis» Генриха Сенкевича.