Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Накатов идет к себе. В комнате, освещенной одним высоким окном, выходящим в гавань, прохладно. Пол покрыт линолеумом. Мебель – старинная, красного дерева, корабельного типа, обитая добротным плюшем цвета бордо, видно, снятая с какого-то отслужившего свой долгий срок корабля. Это особенно видно по огромному дивану замысловатой формы, видимо, сделанному по очертанию корабельной кормы. От этого добротного дивана и от двух под стать к нему кресел веет седой стариной. На этом диване, быть может, сиживал не только Павел Степанович Нахимов, но чего доброго, и Федор Федорович Ушаков, а то и сам Самуил Карлович Грейг отдыхал на нем, расстегнув тугой и высокий воротник екатерининского мундира, с золотым шитьем, потускневшим в дыму Гогландского сражения.

Отслужил свою долгую и честную флотскую службу старый диван и зачислен до конца уже недолгого своего века в береговой состав. Ему уже не поскрипывать на винтовых скрепах его с палубой при мерных поднятиях и опусканиях, на килевой качке, высокой кормы, с резными окошечками, балконами и фигурным фонарем для гакобортного огня. Ему уже не бояться брандскугелей, круглых бомб с дымящимся фитилем, не слышать ему и запаха многодымного пороха, как давно уже перестал он слышать крепкий запах жуковского табака и видеть трубки с длинными чубуками.

Многое непонятно старому корабельному дивану из того, что он теперь слышит. Те же, как будто, русские моряки, так же одетые, – разве что покрой сюртуков стал не тот, да галстуки какие-то куцые и короткохвостые, – уже совсем не говорят о фор-марса-фалах, бом-брамселях и поворотах оверштаг, а спорят о каких-то непонятных турбинах и минах Уайтхеда, да серьезно рассказывают друг другу басни о переходе из Кронштадта в Ревель в восемь часов. Когда же услышит старый диван о том, что «Рюрик» разбил щит на артиллерийской стрельбе с дистанции в пятьдесят кабельтовых, скрипнет он ржавой пружиной, точно хочет сказать: «Послушай, ври, но знай же меру!»

Накатов снимает кортик и шарф, расстегивает китель, ложится на диван и с наслаждением вытягивает усталые ноги.

В «холодном доме» – тишина. Слышно, как с однообразным жужжанием бьется в окне, между стеклом и занавеской, муха. Глаза сами собою закрываются, на Накатова находит бездумье, и он засыпает.

Глава пятая, в которой фигурируют офицеры морской охраны, испанская малага, старый корабельный диван и два кресла

Накатов просыпается от стука в дверь.

– Войдите, – кричит он и, свесив ноги, садится на диван. В высоком просвете двери появляется фигура боцмана Леплявкина. В руках у него – деревянный ящик среднего размера.

– Ну что, Леплявкин, уже вернулся? Все свез?

– Так точно, ваше благородие. Больше ничего уже не осталось.

– А это что за ящик у тебя в руках?

– Это командир «Гиляка» приказали доставить к вам.

– А-а… Что ж, ты поблагодарил командира от моего имени?

– Никак нет, – испуганно бормочет боцман.

– Как же это ты, братец, сплоховал так?

– Простите, ваше благородье, не догадался.

– Ну ладно, при встрече сам поблагодарю. Поставь ящик туда, в угол, и иди себе отдыхать. Поди, и ты устал?

– Есть немного, ваше благородие. День нонче выдался нам беспокойный.

Боцман уходит, а Накатов стучит в стенку, разделяющую его комнату от комнаты Кирпичова.

– В чем дело? – глухо слышится за стеной.

– Михаил Нилыч, идите-ка ко мне, есть что-то интересное!

Когда Кирпичов входит в комнату Накатова и этот молча указывает ему на ящик, стоящий в углу, голубые, навыкате, глаза Кирпичова удивленно смотрят сначала на ящик, потом на Накатова.

– Неужели «гиляцкий» презент?

– Конечно.

– Ну, знаете, это будет почище «дианцев»! Ай да «гилячки»! А внутри?

– А я еще сам не знаю. Давайте вскроем.

Накатов открывает окно, и, высунувшись, кричит:

– Эй, на катере, кто там!

С кормового сиденья катера приподымается фигура матроса.

– Герасев, принеси из машины какой-нибудь инструмент, чтобы вскрыть ящик.

По вскрытии ящика в нем обнаруживаются три бутылки малаги и три банки каламатских маслин.

В тот же вечер старый екатерининский диван и его ровесники кресла делаются свидетелями, как бражничают люди двадцатого века.

В комнате всего четыре человека; хозяин ее сидит рядом с доктором Григоровичем, на диване, придвинутом к столу. Одно кресло занято Кирпичовым, другое – герцогом Анжуйским. На столе – бутылки с нерусскими этикетками.

На взводе – один только доктор. Он хорошо зарядился за ужином на «Александрии» и теперь «кладет лак» гиляцкой малагой. В петлице его расстегнутого белого кителя болтается Владимир с мечами; он – артурец и, когда на взводе, его любимой темой являются воспоминания об артурском сидении. Вот и теперь, потягивая малагу, он повествует о Высокой горе, Тигровом полуострове и Шантунском бое. При слове «бой» старый диван, внимательно прислушивающийся к разговору, издает недовольный скрип, который присутствующие приписывают грузности докторских телес. На самом же деле диван на своем языке говорит ближайшему креслу: