Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

И вдруг произошло нечто, чего никто из зрителей не ожидал: с живостью, которую нельзя было даже подозревать в казавшемся столь неуклюжим Эскимосе, он, воспользовавшись моментом, когда Понс перебегал с одной стороны на другую, вдруг выпрямился, как пружина, обхватил своими могучими руками француза, обернувшись к нему спиной, за шею и швырнул его через свою голову о землю. Понс упал боком, коснувшись правым плечом земли: Эскимос всей своей чудовищной тяжестью навалился на своего противника, и в следующее мгновение левая лопатка Понса также лежала на земле. Арбитр перебежал на ту же сторону, нагнувшись удостоверился, что обе лопатки француза прижаты к земле и, приложив свисток к губам, дал сигнал об окончании борьбы и победе Эскимоса.

Несмотря на явную симпатию публики к своему соотечественнику – французу, победитель был награжден бурными аплодисментами. Только тот же нетрезвый голос с галерки, который приветствовал Эскимоса криком «браво», теперь кричал

– К черту! Я не согласен…

Русская ложа горячо аплодировала победителю. Сидевшая под ложей русских моряков дама вновь прижалась к своему соседу и сказала разочарованным голосом:

– Бедный Понс. Мне так хотелось, чтобы победил он…

– Что же ты хочешь, моя крошка, – отвечал ее спутник. – Этот Эскимос, это же не человек, а животное. Он привык там, у себя на родине, бороться с белыми медведями, – и чтобы утешить свою спутницу, он положил ей на колено свою пухлую ладонь, чем привел в ярость не перестававшего наблюдать за ними нашего артиллериста.

– Вот мерзавец, – процедил он сквозь зубы.

– Кого это ты кроешь? – спросил чиф.

– Да этого, как его… Эскимоса… Силища-то какая.

III

На следующий день ревизор стоял вахту от полудня до четырех. Был час отдыха, и вахтенный начальник лениво шагал по палубе, заложив назад руки, и мечтал о том, как он проведет 28-дневный отпуск по возвращении в Россию. Эти сладкие мечты были прерваны голосом вахтенного сигнальщика, крикнувшего с мостика:

– Шлюпка с вольным подходит.

Ревизор вышел на площадку левого трапа и увидел ялик, гребущий к кораблю. Яличник греб стоя, обернувшись лицом к носу шлюпки, а на кормовом сидении восседала массивная фигура, показавшаяся ревизору знакомой. Когда ялик пристал к трапу, и фигура подняла маленькую круглую голову, ревизор узнал борца Эскимоса, победившего накануне француза Понса.

Эскимос конфузливо улыбнулся офицеру и спросил по-русски:

– Можно?

– Можно, можно, входите, – ответил ревизор, удивленный слышать русское слово из уст Эскимоса.

Когда приехавший поднимался по трапу, ступеньки поскрипывали под огромной тяжестью борца.

– Вы говорите по-русски? – спросил его ревизор, когда Эскимос, поднявшись на палубу, остановился перед ним, сняв шляпу.

– Та, я говору по руски, – ответил, все с той же тихой и добродушной улыбкой, борец.

– Так, значит, вы не эскимос?

– Нет, зачем эскимос… Я – эстонец из Нарва, из город Нарва, – повторил он с важностью.

– Так чего же вы сделали из себя эскимоса, раз вы эстонец?

– Зачем я делал? Я ничего не делал, это директор делал. Он говорит – ты будешь эскимос и я за это буду платить тебе на десять франков за выход больше. А мне что. Десять франков – деньги, пускай платит.

– А здорово вы вчера цокнули француза об землю. Мы одно время думали, что он вас положит.

Эскимос презрительно усмехнулся.

– Я и не такой борец клал, как Понс. А меня… Меня не можно положить, если я не хочу.

– Как так, не хочу? – удивился ревизор. – Почему же вы можете хотеть, чтобы вас положили?

– Если мне платить хороши деньги, тогда меня можно положить, – простодушно ответил Эскимос, улыбаясь доверчивой и конфузливой улыбкой.

– Значит, Понс не хотел вам платить, поэтому вы его так бабахнули? – спросил, смеясь, ревизор.

– Француз не любит платить деньги. Француз любит получать деньги, – пояснил эскимос.

– А что вас привело к нам? Ищете, наверное, земляков?

– Та, я приехал спросить, не говорит ли здесь кто-нибудь по-эстонски.

– Гм… По-эстонски… Дайте подумать… Вахтенный, какой губернии наш трюмный Ляос?

– Курляндской, ваше благородие, – ответил вахтенный.

– Не подходит. А рулевой Мягги?

– Эстляндской.

– Ну вот, и у нас нашелся эскимос, – засмеялся ревизор. – Проводи господина Эскимоса на бак, обратился он к вахтенному, – и вызови к нему нашего эскимоса Мягги.

Через несколько минут на баке русской канонерской лодки на Шербурском рейде сидели рядышком, покуривая крепкий и вонючий французский капораль[117], два эскимоса и оживленно беседовали на чистом эстонском языке.

«Munoma»

В этот душный июльский вечер в тесной пирейской гавани было, что называется, не продохнуть. В застывшем в жаркой истоме воздухе, где-то за Саламином, багрово-красным шаром медленно спускалось в море солнце. Поднимаемые подводами над булыжной мостовой набережной облака пыли подолгу висели в неподвижном воздухе, пропитанном ароматами греческого порта – сложной смеси из каменноугольного дыма, стоячей воды, гнилой рыбы и горелого оливкового масла.