Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Поднялись на палубу, и агент говорит мне: «Так вы уж постарайтесь, чтобы остались довольны, тогда вы же и обратно их привезете». – «Да уж будьте, – говорю, – спокойны: мне и не таких пассажиров на своем веку перевозить приходилось! Всегда, все оставались довольны. Вот вы мне только посоветуйте, чем их кормить. Потому, как других пассажиров 1-го класса у меня нет, да и едва ли будут по пути, то можно приказать повару специально готовить по их вкусу». – «А это, – говорит, – вы не беспокойтесь: с ними свои повара едут, да еще и со своей провизией. Вы отдайте в их распоряжение часть кухни и ни о чем больше не беспокойтесь. Это, – говорит, – такие фанатики-мусульмане, что не станут ничего есть, приготовленное христианскими руками». – «Чего уж лучше?! Давайте, – говорю, – тогда ваших вождей и все будет all right».

Агент сел в шлюпку и уехал, а через полчаса начали прибывать мои пассажиры. Сначала пришли две фелюги с челядью, багажом и провизией. Чего тут только не было! Целые мешки с рисом, банки с маслом, цибики чаю, даже живые бараны. Только успели разгрузить все, гляжу, а уж едут и сами вожди, в сопровождении агента. Выхожу к трапу встречать их. Вот, это, знаете, были типы, так типы! И красота и жуть: высоченного роста, статные и широкоплечие, сверкают глазищами, черные усы кольцами завиты; куртки – расшиты золотом; сзади, на штанах, мотня такая, что в каждую из них можно по теленку положить; оружия понавешано – смотреть страшно, точно они не в мирное путешествие, в гости к султану собрались, а на завоевание Константинополя.

Агент представляет меня и что-то говорит им по-турецки. Сверкают белыми зубами под своими усищами, тянут мне свои лапы, такой величины, что моя рука, тоже, как видите, не очень миниатюрная, тонет в них, как лапка ребенка. Разводим их с агентом по каютам. По рожам судя, остаются довольны; пробуют пружины на кроватях и щелкают языком. – «Передавят ваши гиганты мои пружины», – говорю тихо агенту. А этот смеется: «Ничего, – говорит, – коли раздавят, заплатят; у них денег – куры не клюют».

Покончив с расселением, агент простился с курдами и пошел садиться в шлюпку. – «Можете, – говорит, – сниматься, потому что груза сегодня я вам не дам». Сел в шлюпку и уехал.

Снялись с якоря и тронулись в путь. Погода – ну, прямо, райская. Море – не шелохнет. От хода легкий ветерок продувает под тентами. Идем вдоль берега; виды – красоты неописуемой. Приходилось ли вам плыть у анатолийских берегов в хороший солнечный день? Не приходилось? Ни в хороший, ни в плохой? Что в плохой не приходилось, это не жаль, а вот, что в хороший, это жаль действительно. Это, государь мой, тот же южный берег Крыма; только контуры гор много мягче и больше зелени. Море у берега – что твой сапфир, а дальше, у горизонта – бирюза. Меня, знаете, красотами природы не удивишь, повидал я их на своем веку, но и я, иной раз, подолгу не мог глаз оторвать от иной картины.

Только успели отойти от Трапезунда, вижу с мостика, курдские повара уже режут кинжалом глотку одному барану. Вожди повылазили из кают на палубу и прогуливаются. Поснимали с себя свои доспехи и разгуливают, извините, в одних подштанниках, да в туфлях на босу ногу; белые рубашки на груди расстегнуты, чешут волосатые груди. К счастью, дам у меня на пароходе не было; женского пола только и было, что одна горничная; ну, да эту подштанниками да волосатой грудью смутить было трудно.

При этаком благорастворении воздухов подошло обеденное время. Шагаю это я себе, знаете, в задумчивости по мостику, и, вдруг замечаю, что мой вахтенный помощник как-то странно себя ведет: поглядывает куда-то назад, на корму и прыскает со смеху. – «Чего это вы?» – спрашиваю. А он уже говорить не может от хохота, зажимает себе рот и только рукой показывает на корму. Перегнулся я через поручни взглянуть по указанному им направлению, чтобы увидеть, что это так его рассмешило, и увидел картину, от которой, поверите ли, волосы дыбом стали у меня на голове. А узрел я, государь мой, следующее: мои вожди расселись на разостланном для них на палубе ковре, у каждого в руке по ночному, извините горшку, валит оттуда пар, запускают они туда свои лапы и отправляют себе что-то в рот… Одним словом – обедают.

В первый момент у меня даже язык прилип к гортани, а спохватившись, цыкнул я на помощника: «Перестаньте, – говорю, – сейчас же смеяться! Неужели – говорю, – вы не понимаете, что если они узнают, из какой посуды обедают, то немедленно же сделают нам с вами секим-башка?! Вызовите, – говорю, – мне, сейчас же, старшего помощника и боцмана». Эти вскоре поднимаются на мостик и тоже оба говорить не могут, – давятся от смеха. Цыкнул я и на них и говорю: «Сейчас же предупредить всю команду, чтобы держали язык за зубами, и, что если кто-нибудь из них выдаст, из какой посуды обедают курды, то я его, прежде чем меня зарежут, прикажу выбросить за борт».