Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Он поспешно сложил программы и куда-то побежал к кому-то из сочувствовавших ему влиятельных лиц. Программы тотчас были утверждены министерством.

Со светлыми надеждами на будущее расстались мы с ним в эту весну. Он снова уехал на лето в Локарно, а я в свое имение в Ярославскую губернию. На прощание мы долго сидели в его кабинете и мечтали о будущих работах. Он все торопил с новыми статьями для «Известий Биологической лаборатории» и настаивал, чтоб я ни в каком случае не опоздал к началу курсов осенью.

Только это была уже предсмертная мечта заботливого друга.

Когда я возвратился в сентябре, я нашел его в безнадежном состоянии от захваченной им в Локарно инфлуэнцы с осложнениями. Как только я вошел в его квартиру, я с горечью в душе сразу увидел это. Передо мной лежал на диване кабинета уже не тот энергичный и настойчивый во всех своих планах человек, которого я раньше знал, а как бы больной ребенок, который сам понимает свою беспомощность. Я понял, что такая перемена могла произойти в этом железном человеке только перед смертью.

— Вот, — сказал он мне с необычной мягкостью в голосе, показывая на своих обычных сотрудниц по Биологической лаборатории, а теперь его преданных сиделок, — взяли свою власть и делают со мной что хотят! Посылают меня в Египет! Ну что я там буду делать?

Я тоже начал уговаривать его ехать, так как мне уже сказали, что иначе, по мнению докторов, нет для него ни малейшей надежды на спасение. Теперь я горько жалею об этом. Тяжело ему было умирать на чужбине, вдали от созданной им лаборатории, без возможности сделать для нее какие-либо предсмертные распоряжения. До самой последней минуты сознания думал он о ней и страстно стремился к ней всякий раз, когда в промежутки между приступами слабости к нему возвращалась на мгновение тень его прежней энергии. Другая забота не давала ему покоя перед смертью: это мысль о его неоконченных работах.

Мне не суждено было испытать радости снова работать вместе с ним. Тускло и печально было зимнее петербургское утро, когда я, вместе с другими его друзьями, стоял в толпе у Варшавского вокзала, чтоб проводить в могилу его безжизненное тело, над которым было запрещено произнести хоть одно прощальное слово. Но еще тусклее и печальнее, чем это серое утро, было у меня на душе…

ПИСЬМО Н. А. МОРОЗОВА ВЛАДИМИРУ ИЛЬИЧУ ЛЕНИНУ [105]

(июль 1919 года)

Глубокоуважаемый Владимир Ильич!

Пишу Вам это письмо в большой тревоге. Дело в следующем. Со времени моего освобождения из Шлиссельбургской крепости, как только были опубликованы мои первые научные работы, я был приглашен покойным П. Ф. Лесгафтом для преподавания химии в Высшей вольной школе, основанной им при созданной им же ранее на средства Сибирякова Петроградской биологической лаборатории (Английский, 32) как свободном исследовательском ученом учреждении. После его смерти я был избран Советом лаборатории членом Совета взамен выбывшего Лесгафта, а директором был выбран проф. Метальников. В это время Высшая вольная школа была уже закрыта правительством и осталась только создавшая ее Биологическая лаборатория, которая стала разрабатывать и другие науки — все отрасли естествознания, как показывают 22 тома напечатанных ею трудов, где есть ряд и моих исследований по химии (см. приложенную брошюрку: стр. 16, § 9—17, а о Биологической лаборатории — стр. 8).

С этого момента я перешел почти целиком от преподавательской деятельности к исследовательской, так как учреждение давало для этого возможность. Перед войной я нашел, как когда-то и Лесгафт, одного богатого человека, д-ра Симонова, который из дружбы ко мне дал несколько сот тысяч для расширения этого учреждения, с которым я сжился, и на эти деньги мы с ним построили новый шестиэтажный дом, надстроили два этажа над одним из прежних и начали постройку для меня астрономической обсерватории, но не успели прикрыть ее куполом, потому что д-р Симонов скоропостижно умер.

В прошлом году зимой я был избран Советом Биологической лаборатории ее директором, взамен выбывшего Метальникова, сейчас же преобразовал ее в Петроградский научный институт имени Лесгафта с девятью естественнонаучными отделениями, в том числе астрономическим по такой специальности, по какой еще нет учреждений в других странах: разработке памятников древности и определения их времени по заключающимся в них астрономическим фактам, что, по моему мнению, обещает сделать полный переворот в истории древности и особенно религий.

Еще ранее этого, когда времена старого режима стали полегче, мы (хотя учреждение по своему уставу чисто исследовательское) задались целью дать молодежи, не пускаемой по тем или иным причинам в казенные учебные заведения, учиться, отдали часть наших помещений якобы внаем Высшим курсам Дмитриева, которые на деле под флагом этого инженера были устроены нами же и потому, как только произошла революция, и переименовались в Высшие курсы имени Лесгафта.