Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Попавши волей судьбы, после двадцатипятилетнего заключения в не доступной ничьему постороннему глазу политической темнице, о которой уже давно сложились мрачные легенды, прямо в кипучую петербургскую жизнь самого бурного периода «новой русской истории», я сразу встретил тысячи всевозможных людей. Меня наперебой тащили на показ в общественные собрания, на званые обеды и ужины, где внимательно смотрели на меня десятки любопытных глаз, и ясных молодых, и постарелых выцветших, смотрели, как на невиданную еще диковинку, как на человека, погребенного в земле много лет назад и вдруг выброшенного землетрясением. Но проницательного взгляда Петра Францевича не было тогда среди этих десятков и сотен глаз…

Потом прошло несколько месяцев. Первый вихрь моей новой жизни пронесся мимо, и в глубине души стал все чаше и чаще возникать печальный вопрос о том, что же дал мне этот вихрь для осуществления заветных планов работать в. области науки, насколько помог он мне хотя бы в скорейшем напечатании научных исследований, сделанных в темнице. И вот в тот самый миг, когда я уже начал приходить к неутешительному выводу, что этот вихрь не сделал для моих целей ничего или очень мало, и явился передо мной на сиену Петр Францевич.

Он не пригласил меня к себе ни на званый обед, ни на устроенное им специальное общественное собрание, он сам приехал попросту на конке в меблированные комнаты на Гончарной улице, где тогда я жил, и сразу же предложил быть руководителем практических занятий по аналитической химии в основанном им два года тому назад Независимом университете (Высшей вольной школе) и работать над научными вопросами в его лабораториях…

Для меня такое предложение было совсем неожиданным. Я с радостью согласился, тут же получил приглашение заходить к нему во всякое время, «лучше всего в два часа к обеду, так как обед — единственно свободный час, когда наверное можно застать человека не занятым». Так началось наше знакомство, перешедшее очень скоро и в прочную дружбу.

Чрезвычайно отзывчивый ко всем явлениям общественной жизни, Петр Францевич много расспрашивал меня в своем кабинете в первые дни знакомства о всех моих товарищах, из которых особенно интересовала его Вера Николаевна Фигнер. Ее он помнил очень хорошо, как свою бывшую ученицу, и даже показывал ее фотографическую карточку, подаренную ему много лет назад, перед ее отъездом за границу учиться в Цюрихе. Она была снята на ней вместе со своей сестрой Лидией, тоже его бывшей ученицей и тоже перенесшей и заключение, и многолетнюю ссылку. Затем Петр Францевич попросил у меня шкапчик, сделанный Новорусским во время заключения, и водворил его в своем зоологическом музее как «реликвию места страдания», чтоб хранить в нем свои наиболее ценные предметы.

Я живо помню, как всякое новое крупное событие тех бурных дней действовало на него чрезвычайно сильно, особенно когда оно так или иначе касалось слушателей и слушательниц его Высшей вольной школы. Но замечательнее всего во всем этом было то обстоятельство, что, жалуясь часто на ее «социальное отделение», где, по его словам, ничего не делали и не обращали никакого внимания на его советы, он никогда не жаловался мне на учащуюся молодежь, когда где-нибудь в углу вдруг находили пачку нелегальной литературы; он всегда объяснял это «провокацией» со стороны ненавистников открытого им свободного университета…

К концу зимы, когда мы уже успели близко познакомиться и я заканчивал в Высшей вольной школе практический курс аналитической химии, желание Петра Францевича расчистить для меня дальнейшую дорогу к широкой и прочной научной деятельности, казалось, достигло наивысшей степени. Он уже успел предложить меня естественнонаучному факультету школы в приват-доценты по той же аналитической химии, кафедра которой пока отсутствовала, и заставил меня взамен окончившихся практических занятий по этой науке открыть общий курс и прочесть до наступления лета ряд лекций, связав аналитическую химию с общей, физической и космической в одно неразрывное целое. Потом, раньше, чем наступили летние каникулы, он уже успел предложить меня факультету в профессора физической химии и устроить мое утверждение факультетом в этом звании без всяких формальностей, на основании только одних вышедших тогда из печати моих исследований, признанных факультетом за диссертацию. Так лихорадочно-поспешно старался он сделать все, что только было можно, для дальнейшего продолжения моих научных работ! Что же удивительного, что благодаря всем этим неустанным дружеским заботам обо мне в первые годы новой жизни, когда я так нуждался в поддержке извне, он рисуется теперь в моем воображении как совершенно исключительный человек, у которого дело всегда шло впереди слова? Что же удивительного, если смерть его всегда мне будет представляться невознаградимой утратой не только для общества и науки, но и для меня лично?