Четыре выстрела

Протечет вслед за всем уже протекшим и наша переходная эпоха. Новое общество очистится от мутных осадков. Установятся новые литературные традиции и наши дни, вернее экстракт наших дней, будет красоваться на книжных полках любителей истории.

Смотря на тебя окончательно убеждаешься, что мы живем в эпоху воистину невероятных противоречий.

Из всех сегодняшних поэтов ты самый яркий и наглядный пример этих противоречий.

«Я пред Тобой смиренно опущу ресницы», пишешь ты, но хоть убей меня, я не могу поверить, как это ты можешь «смиренно спускать ресницы».

«Я одинок, я ничего не знаю», жалуешься ты, но… я не вижу правды в твоих жалобах.

Твое лицо я вижу совсем иным, – каменисто-воинственным с глазами остро-стальными, в которых восточное лукавство сплетается с огненным упорством и вдруг это наивное (или лицемерное?):

Я одинок, я ничего не знаю.

Меня поражает, удивляет, отчасти восхищает, отчасти возмущает это дикое противоречие между тем, что есть и тем что ты пишешь.

Когда ты говоришь:

На груди моей крест,
На бедре моем меч,

то меч я чувствую, и очень, а крест нет. Твой крест бумажный, легкий, его рвет ветер, а если пойдет дождь, он намокнет и превратится в клочья.

Твой меч тяжелый, упорный, воинственно-сильный и в нем весь смысл твоей жизни, а не в коем случае – крест.

Не крестом ты прокладываешь и проложишь себе путь, а мечом.

Ни что тебе не поможет, кроме меча.

Не поможет тебе и полумесяц, который тебе очень хочется прилепить к кресту.

Помни: ни крест, ни полумесяц.

Только меч! Один меч!

Мне ль не ведом излом потерь,
Конь по мне ржет один в базу;
Но ведь хлесткий октябрь теперь
Звоном зорь мне сморгнул слезу.

(Кусиков).

читаю я, но предо мной твое лицо «без слез», «без потерь».

Кого-кого, но меня не обманешь. За тысячу верст я чувствую запах «слез и потерь», в тебе же я чувствую всадника, конь которого «вздыбил буйную радость копыт».

Впрочем, «лицемерие» удел всех поэтов.

Я никогда не забуду, как написал одно свое стихотворение:

Всадники мчитесь, мчитесь, мчитесь,
Я не брошусь под копыта ваших лошадей,

как раз в тот момент, когда идя по Большому проспекту петербургской, стороны (вечером) мне захотелось бросится под копыта мчащихся всадников

И я увидел, увидел копыта
И узкие щели татарских глаз.
И в этих щелях полураскрытых
Увидел небо в последний раз.

(Ивнев.)

Ты гость Москвы.

И как бы она не ласкала тебя, Арбат для тебя будет всегда палубой большого парохода,

Разве арба проскрипит по Арбату,
Разве душу порадует ржаньем табун,
В аул бы родимый, к вершинам горбатым…
О, мысль на чужбине – крылатый скакун.

(Кусиков).

который готов отчалить в любую минуту, чтобы через пески и поля России бросить тебя в ущелье кавказских гор, где

Свист в два пальца и всхлип совы

(Кусиков).

будет родней ласкать твой слух, чем свист, разоренной красными флажками имажинизма, бычачьей аудитории Политехнического музея.

«Вздыбленная Русь» тебе не чужда.

Чувствуя трепет молодой и таинственной России ты радостно вопишь:

Есть у меня и родина Кубань,
Есть и отчизна – вздыбленная Русь,

Ведь ты сознался:

Кубань и Волга – Енисей и Терек
В меня впадают, как один приток.

Четыре концевых реки «вздыбленной Руси» ты уже приемлешь за одну реку, за один приток, за – единое завтра.

В то время, как «Великая Российская Империя», по выражению Мариенгофа, что жадными губами сосала Европу и Азию, как два белых покорных вымени насильственно объединила чуждые ей народы, новая освобожденная от тяжелой бронзы Империи, молодая, таинственная и полная революционных брызг Россия, протягивает руки, на которых еще видны следы брестского распятия, освобожденным и свободным народам.

Вот почему ты любишь Россию и эта любовь, конечно, не менее ценна, чем есенинская.

Здесь в Москве ты спрашиваешь в одной из своих поэм:

Разве мог я про все забыть,
Что так нежно растило меня?

И ты великолепно и твердо знаешь, что «все» забыть нельзя.

Вот поэтому-то тебя так тянет от «отчизны» к «родине» от Москвы к Кавказу, от культуры к живому, к жизни, к примитиву.