Четыре жизни ивы

Краски и свет слепили меня, шум едва не лишил слуха: сухо цокали копыта, журчал водопад, перекатывались камни, шуршала о скалу ветка дерева. Мой смех эхом отлетал от обрывистых склонов горы.

Я достигла степи. Высокая трава касалась стремян. Влажный животный запах ударил в ноздри. Я обвела взглядом окрестности и вдруг поняла, что явилась с неба и что здесь, на земле, мир выглядит совсем иначе. Долина утратила свой безмятежный вид. Острые вершины скал разрывали небо. Я не видела озера, линия горизонта казалась изогнутой. Трава колыхалась и трепетала, в зелёных волнах появлялись и тут же исчезали пасущиеся стада.

Я опустила поводья, и лошадь перешла на спокойный шаг, словно тоже хотела насладиться ароматом лета. Мы вспугнули журавлей, птицы вспорхнули в небо, и лошадка ударилась в галоп, выкинув меня из седла.

Я лежала на спине, глядя сквозь лиловые цветы на плывущие по небу облака. Земля застыла и замолчала, отдавая мне своё тепло.

Я вспоминала, как Чунь И уезжал на охоту и потом рассказывал мне, что часто лежит в траве и наблюдает за ползущими по листьям божьими коровками и любуется порхающими бабочками, ни о чем не думает и набирается сил от земли.

С того дня, выезжая за ворота дома, я превращалась в Чунь II, следила за полётом птиц, гладила ладонями землю. Мой брат уехал, но его душа осталась в долине и приобщила меня к тайне степей.

Наступил день, когда я остановила главного управляющего, явившегося с докладом к Матушке. Она его больше не узнавала.

— Завтра вы принесёте мне в обеденный зал счета за прошлый месяц, — приказала я.

Он удивился, но вопросов задавать не стал и молча поклонился.

Я должна была взять на себя заботу о делах семьи. Без крепкой хозяйской руки слуги разбаловались и начали подворовывать, а две наложницы отца только и делали, что ссорились да жаловались на жизнь.

На следующий день я ждала старика Ли в столовой, в тот самый час, как было заведено у Матушки. Слуги убрали стол и приготовили для меня бумагу, кисточки, тушь и счёты. Ли всем своим видом выражал смирение и нерешительность, но я заметила его цепкий взгляд исподлобья. Ли принёс мне все счета, из которых я узнала, что главным богатством нашей семьи были леса и скот, торговые караваны, ходившие из Китая в соседние страны, чайные плантации, поля, на которых попеременно выращивали рис и пшеницу, а ещё две лавки, торговавшие шёлком, — они были частью приданого моей матери.

Получила я и полный отчёт о расходах. Оказалось, что денег всегда уходило без счёта, ибо мы привыкли удовлетворять все наши желания и прихоти.

В детстве я каждое утро завтракала с Матушкой и хорошо усвоила её манеру вести дела. Я подражала её властной внушительности, была требовательной, зная, что слуги меня побаиваются и за моей спиной жалуются друг другу на суровую хозяйку.

Я была безжалостна — но не жестока. Унаследованный от отца бешеный нрав уравновешивался перешедшей ко мне от Матушки мягкостью. Я наказала тех, что обокрал нас, воспользовавшись сумятицей в доме, и приказала отослать прочь обеих наложниц отца.

Они с рыданиями явились в мои покои: третья хотела вытянуть из меня ещё денег — того золота, что я дала каждой из них, этой женщине показалось мало. Вторая наложница желала остаться в доме. Обе говорили, что несчастны, что им не повезло при рождении, уверяли, что не знают, где живут их родители, что никакой другой семьи у них нет. Я не отвечала. Мне казалось, что их стенания могут утянуть меня в тот мерзкий водоворот, где уже барахтались эти женщины.

Глядя в красные от слёз глаза наложниц отца, я впервые после его смерти думала о нём как о мужчине.

Он пренебрегал моей матерью, предпочитая ей этих чувственных, умелых, но обманутых жизнью женщин. Отец любил своих наложниц и упивался их слабостью. Они были его ложью и его свободой. Его зеркалом, его утешением.

Нетерпение овладело мною внезапно и беспричинно, как это случалось множество раз с тех пор, как я стала хозяйкой этого дома.

— Мой отец осыпал вас драгоценностями, я дала вам денег, их хватит на то, чтобы уехать как можно дальше, открыть небольшую торговлю. Прощайте, нам не о чем больше говорить.

Третья наложница набросилась на меня, выкрикивая имя моего отца, поминала великодушие моей матери, проклинала первую наложницу — ту, что умерла. Я поднялась и отстранила её.

— Не прикасайтесь ко мне. Исчезните — или я прикажу слугам вышвырнуть вас.

Она плюнула в мою сторону, рухнула навзничь и забилась головой об пол.

Я вдруг поняла, что эта женщина мне безразлична, и почувствовала облегчение. В детстве я её боялась. В юности меня завораживали её смех и кокетливые взгляды. Теперь же проявилась её истинная сущность, и она стала для меня несуразным существом из прошлого.