Четырех царей слуга

   — Я знаю тайную пещеру под азовскими стенами, где оно запрятано вместе с шелками и серебряной посудой.

   — Но и что ты хочешь от меня тем, вор?

   — Отдам всё богатство это, только пощади жизнь несчастного голландского моряка во имя Всевышнего...

Был послан Преображенский офицер с караулом солдат для присмотра за изменником Якушкой. Ту потаённую пещеру под сводами одной из крепостных башен действительно нашли. Но сколько ни перекапывали в её углах землю, так ничего и не нашли.

Хитрость лукавого изменника Якушки не удалась. Пришлось его стеречь со строгостью, опасаясь, что он не доживёт до казни в Москве. Стрельцы, потерявшие по его «вине» немало своих товарищей в Первом Азовском походе, не раз побуждались к расправе над новоявленным янычаром. Но царь-государь приказал строго-настрого:

   — Беречь изменника Якушку караульным пуще жизни. Живым соблюсти до Москвы. Пущай все видят, каково творят с изменниками у нас на Руси...

Для пущей сохранности «злокозненного гада» Яна Янсена перевезли из крепости в одну из каланчей. Там «немчин перемётчик» был посажен в каменное подземелье башни перед его отправкой в Москву на казнь. Любой допуск к нему стрельцов был высочайше воспрещён.

Злоба царя на изменника Якушку за прошлогодние неудачи была столь велика, что о его поимке он сообщал едва ли не в каждом письме, отправленном после победы из-под Азова в Москву. Так, в письме князю-кесарю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому, своему наместнику в Москве по случаю Азовского похода, самодержец писал:

«Известно вам, государю, буди, что благословил Господь Бог оружия ваша государское, понеже вчерашнего дня молитвою и счастием нашим, государским, азовцы, видя конечную тесноту, здались; а каким поведением и что чево взято, буду писать в следующей почте. Изменника Якушку отдали жива. Питер (по-немецки). 3 галеры Принцыпиум, июля 20 дня».

Азовская виктория в русских войсках в осадном лагере была отмечена с большой торжественностью — молебном в походных церквах и пиром для всех винских чинов. Празднество проходило 20 июля в понедельник, который трудно было назвать днём трудным. Патрик Гордон записал кратко о событиях того июльского дня:

«Мы были на радостном пиру у генералиссимуса, где не щадили ни напитков, ни пороху».

Пороху действительно не жалели. С галер, которые встали на якорь у самого города, то и дело раздавались трёхкратные ружейные залпы. С осадных батарей день и всю ночь до утра гремели победные оглушительные залпы. Радостная пальба раздавалась даже в обозе. Победной эйфории предался даже генерал-инженер Патрик Гордон, разрядивший в воздух все свои пистолеты. Всюду, даже у солдатских костров звучало:

   — Слава царю Петру Алексеевичу!..

   — Виват! Виват! Виват!..

Только казаки особо не растрачивали огненное зелье по-пустому. Они знали ему цену в порубежной жизни и потому берегли каждый выстрел. Донцы знали — завтра царские войска уйдут с победой в стольный град — в далёкую Москву, а им вновь приходилось оставаться один на один с Диким Полем, по которому гуляли разбойные орды крымского воинства.

Патрику Гордону со стороны казалось, что всей этой праздничной эйфории только его венценосный воспитанник в ратных науках не потерял голову. Об этом говорили прежде всего его глаза — настороженные, озабоченные чем-то. Под вечер на хмельном пиру Пётр доверительно сказал шотландцу, но так, чтобы не слышали многие:

   — Ваша милость, мне угодно знать ваше генеральское слово о сей виктории. Чем она далась мне, государю? Из чего она произросла?..

Патрик Гордон ответил без промедления:

   — К обеду завтрашнего дня изложу всё мною думанное о виктории вашего величества на бумаге. Всё, что моему государю хочется знать о его первой победе. Изложу всё, что мной надумано за осадное время.

   — А пока мой тост, ваше величество, Пётр Алексеевич! — Генерал поднялся со скамьи. — За викторию царя московского, за викторию русского оружия! Виват, господа генералы и полковники!

В царском шатре под звуки пушечного залпа (артиллерийский капитан-распорядитель стоял у входа) в который уже раз раздалось:

   — Виват! Виват! Виват царю Петру Алексеевичу!

На следующий день, как было сказано, генерал-инженер предстал перед государем. Он положил перед ним на походный складной стол несколько крупно исписанных листков бумаги. Сказал:

   — Ваше величество, вот изложение моих мыслей по поводу причин одержанных твоим войском виктории. Прочти, мой государь, и не суди строго своего генерала, если не так что написано.

Пётр Алексеевич читал бегло и молча. Он, как мудрый правитель, больше всего желал знать правду о себе и о своих трудах державных. Но без постоянной лести своего окружения. Такую правду могли ему сказать только князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский, генерал-наставник Патрик Гордон, боярин-воевода Борис Петрович Шереметев да ещё входивший в силу сержант-преображенец Алексашка Меншиков. Остальные в силу вековой традиции боялись царского гнева за слово правдивое. Царская опала могла быть пострашнее тюремного заключения.