Четырнадцать сказок о Хайфе

И тогда он вспомнил, как когда-то после регулярной армейской службы, как и большинство других демобилизованных солдат, он надолго уехал за границу. Но надолго можно было уехать только в очень дешевые и обычно несчастные страны; так что вместе с потоком таких же отправленных в резерв израильских солдат — растерянных, но и как-то непропорционально повзрослевших — Юваль отправился на полгода в Индию. Впрочем, снова возвращаться в Индию ему не хотелось. Он мысленно перебирал все то, что знал о странах Южной и Центральной Америки, но потом — неожиданно увидев дешевый билет — остановился на Индокитае. Через несколько дней он приземлился в Бангкоке. Перед его глазами, как в каком-то странном раскрашенном немом фильме, замелькали джунгли, бесчисленные Будды и золоченые речные змеи, восходы и закаты на Меконге, дома на высоких деревянных столбах, голые дети, выбегающие из зарослей, мотороллеры с прицепными колясками, западные туристы, плавающие по реке на старых тракторных шинах, пьяные американки и австралийки, запах южного воздуха, бесконечные берега Вьетнама и медленно зарастающие следы войны. Обычно он просто старался отдаться течению времени и этого невероятного фильма по ту сторону глаз, но иногда все же вспоминал о том, что здесь — еще совсем недавно — людьми Запада и людьми Востока были совершены чудовищные преступления, которые так и остались безнаказанными. В эти минуты он начинал думать о непроглядном ужасе истории, о тех миллионах, которые были убиты всевозможными Чингисханами и Тамерланами, о том, что именно человеческая память возводит их в ранг героев, о преклонении перед жестокостью, о безнаказанности и о бесконечном зле человеческого сердца. Так, двигаясь по большому зубчатому полукругу через Таиланд, Лаос и Вьетнам, Юваль оказался в Камбодже.

Он побывал в ее маленьких городах, с разбитыми грунтовыми дорогами и грязью цвета крови, в джунглях на Меконге, усеянных хижинами, около минных полей и мест массовых расстрелов, в музее геноцида со страшными фотографиями пыток, которые сохранялись в личных делах заключенных. И день ото дня эта тщательно спрятанная больная совесть Запада, эта страшная изнанка «холодной войны», казалась ему все страшнее. Он читал о связях «красных кхмеров» с западными интеллектуалами, о том, как Центральное разведывательное управление помогало «кхмерам» уже после их свержения, о том, что представитель «кхмеров» оставался официальным представителем Камбоджи в ООН до самого конца «холодной войны». Вся стройность деления мира на добро и зло неожиданно смешалась; Ювалю стало казаться, что он мысленно пишет какую-то нелепую газетную статью с разоблачением неизвестных ему людей, но из этой статьи не было вывода. А потом в Пном Пене он все же поехал посмотреть на «расстрельные поля», которые ему настойчиво предлагали все путеводители и рекламные проспекты. Водитель мотороллера с прицепом для пассажира предложил ему наркотики или малолетнюю проститутку; Юваль вежливо отказался. В полях было спокойно, даже почти пасторально, шелестел ветер, а потом он увидел ступу, выстроенную из черепов. Он сидел на траве и смотрел в пространство. «Но почему же за это никто не был наказан?» — спросил он. «А почему фельдмаршал Манштейн, — ответила ему сидевшая напротив немецкая туристка, — который ответствен за массовые убийства вас, евреев, в Крыму, был после войны у нас советником по обороне, дожил в Баварии до старости и похоронен с почестями?»