Чевенгур

– Нет, – ответила мать. – Я его во сне видела, он был там жив, и мы шли с ним за руку по простому полю. Было тепло, мы сыты, я хочу взять его на руки, а он говорит: нет, мама, я ногами скорей дойду, давай с тобой думать, а то мы побирушки. А идти нам было некуда. Мы сели в ямку, и оба заплакали...

– Это ни к чему, – утешил Чепурный. – Мы бы твоему ребенку Чевенгур в наследство могли подарить, а он отказался и умер.

– Мы сидели и плакали в поле: зачем мы были живы, раз нам нельзя... А мальчик говорит мне: мама, я лучше сам умру, мне скучно ходить с тобой по длинной дороге: все, говорит, одно и то же да одно и то же. А я говорю ему: ну умри, может, и я тогда забудусь с тобой. Он прилег ко мне, закрыл глаза, а сам дышит, лежит живым и не может. Мама, говорит, я никак. Ну, не надо, раз не можешь, пойдем опять ходить потихоньку, может, и нам где остановка будет.

– Это он сейчас у тебя живым был? На этой койке?

– Тут. Он лежит у меня на коленях и дышит, а умереть не может. Чепурному полегчало.

– Как же он умрет в Чевенгуре, скажи пожалуйста? Здесь для него условие завоевано... Я так и знал, что он немного подышит, только ты вот спала напрасно.

Мать посмотрела на Чепурного одинокими глазами.

– Чего-то тебе, мужик, другого надо: малый мой как помер, так и кончился.

– Ничего не надо, – поскорее ответил Чепурный. – Мне дорого, что он тебе хоть во сне живым приснился, – значит, он в тебе и в Чевенгуре еще немного пожил...

Женщина молчала от горя и своего размышления.

– Нет, – сказала она, – тебе не мой ребенок дорог, тебе твоя дума нужна! Ступай от меня ко двору, я привыкла одна оставаться; до утра еще долго мне с ним лежать, не трать мне время с ним!

Чепурный ушел из дома нищенки, довольный тем, что мальчик хоть во сне, хоть в уме матери пожил остатком своей души, а не умер в Чевенгуре сразу и навеки.

Значит, в Чевенгуре есть коммунизм и он действует отдельно от людей. Где же он тогда помещается? И Чепурный, покинувший семейство прохожей женщины, не мог ясно почувствовать или увидеть коммунизм в ночном Чевенгуре, хотя коммунизм существовал уже официально. «Но чем только люди живут неофициально? – удивлялся Чепурный. – Лежат в темноте с покойниками, и им хорошо! Напрасно».

– Ну, что? Ну, как? – спросили Чепурного оставшиеся наружи товарищи.

– Во сне дышал, но зато сам хотел умереть, а когда в поле был, то не мог, – ответил Чепурный.

– От этого он и умер, как прибыл в Чевенгур, – понял Жеев. – У нас ему стало свободно: что жизнь, что смерть.

– Вполне ясно, – определил Прокофий. – Если б он не умер, а сам одновременно желал скончаться, то разве это свобода строя?

– Да, скажи пожалуйста?! – отметая все сомнения, вопросительно поддакнул Чепурный; сначала он не мог понять, что здесь подразумевается, но увидел общее удовлетворение событием с пришлым ребенком и тоже обрадовался. Один Копенкин не видел в этом просвета.

– Что ж баба та к вам не вышла, а с ребенком укрылась? – осудил всех чевенгурцев Копенкин. – Значит, ей там лучше, чем внутри вашего коммунизма.

Яков Титыч привык жить молча, переживая свои рассуждения в тишине чувства, но тоже мог сказать правильно, когда обижался, и действительно – сказал:

– Оттого она и осталась со своим малым, что между ними одна кровь и один ваш коммунизм. А уйди она от мертвого – и вам основы не будет.

Копенкин начал уважать старика-прочего и еще больше утвердил его правильные слова.

– У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте – близ бабы и мальчугана. Отчего во мне движется вперед коммунизм? Потому что у меня с Розой глубокое дело есть, – пускай она мертва на все сто процентов!

Прокофий считал происшествие со смертью формальностью и рассказывал тем временем Жееву, сколько он знал женщин с высшим, низшим и со средним образованием – отдельно по каждой группе. А Жеев слушал и завидовал: он знал сплошь неграмотных, некультурных и покорных женщин.

– Она очаровательна была! – досказывал что-то Прокофий. – В ней имелось особое искусство личности – она была, понимаешь, женщиной, нисколько не бабой. Что-то, понимаешь, такое... вроде его...

– Наверно, вроде коммунизма, – робко подсказал Жеев.

– Приблизительно. Мне было убыточно, а хотелось. Просила она у меня хлеба и материи – год был кругом съеденный, – а я вез немного в свое семейство – отец, мать, братья у меня сидели в деревне, – думаю, ну тебя – мать меня родила, а ты уничтожишь. И доехал себе покойно до самого двора – скучал по ней, зато добро привез и семейство накормил.

– Какое же у нее образование было? – спросил Жеев.

– Самое высшее. Она мне документы показывала – семь лет одну педагогию изучала, детей служащих в школах развивала.

Копенкин расслышал, что кто-то гремит в степи на телеге: может быть, это едет Саша Дванов.

– Чепурный, – обратился он. – Когда Саша прибудет, Прошку – прочь. Это гад с полным успехом.

Чепурный согласился, как и раньше:

– Я тебе любого хорошего за лучшего отдам: бери, пожалуйста.

Телега прогремела невдалеке мимо Чевенгура, не заехав в него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма, и даже ездили куда-то.