Чевенгур

– Я левша. Выскочить не успел, а говорят – полк наступает, мне таково обидно стало одному помирать...

Дванов заволновался: он мог думать при всех положениях. Этот крестьянин подсказывал ему какую-то тщету и скорбь революции, выше ее молодого ума, – Дванов уже чувствовал тревогу бедных деревень, но написать ее словами не сумел бы.

«Глупость! – молча колебался Дванов. – Расстрелять его, как придет Копенкин. Трава растет, тоже разрушает почву: революция – насильная штука и сила природы... Сволочь ты!» – сразу и без последовательности изменилось сознание Дванова.

– Уходи домой! – приказал он бандиту.

Тот пошел к дверям задом, глядя на наган в руке Дванова завороженными окоченелыми глазами. Дванов догадался и нарочно не прятал револьвера, чтобы не шевельнуться и не испугать человека.

– Стой! – окликнул Дванов. Крестьянин покорно остановился. – Были у вас белые офицеры? Кто такой Плотников?

Бандит ослаб и мучительно старался перетерпеть себя.

– Не, никого не было, – боясь солгать, тихо отвечал крестьянин. – Каюсь тебе, милый человек: никого... Плотников – с наших приселков мужик...

Дванов видел, что бандит от страха не врет.

– Да ты не бойся! Иди себе спокойно ко двору.

Бандит пошел, поверив Дванову.

В окне задребезжали остатки стекла: степным ходом подскакала Пролетарская Сила Копенкина.

– Ты куда идешь? Ты кто такой? – услышал Дванов голос Копенкина. Не слушая ответа, Копенкин водворил пленного бандита в чулан.

– Ты знаешь, товарищ Дванов, я было самого ихнего Плотникова не словил, – сообщил Копенкин, клокоча возбужденной грудью. – Двое их стервецов ускакали – ну, кони их хороши! На моем пахать надо, а я на нем воюю... Хотя на нем мне счастье – сознательная скотина!.. Ну, что ж, надо сход собирать...

Копенкин сам залез на колокольню и ударил в набат. Дванов вышел на крыльцо в ожидании собрания крестьян. Вдалеке выскакивали на середину улицы дети и, поглядев в сторону Дванова, убегали опять. Никто не шел на гулкий срочный призыв Копенкина.

Колокол мрачно пел над большой слободой, ровно перемежая дыхание с возгласом. Дванов заслушался, забывая значение набата. Он слышал в напеве колокола тревогу, веру и сомнение. В революции тоже действуют эти страсти – не одной литой верой движутся люди, но также и дребезжащим сомнением.

К крыльцу подошел черноволосый мужик в фартуке и без шапки, наверно – кузнец.

– Вы что тут народ беспокоите? – прямо спросил он. – Езжайте себе, други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков десять – вот вся ваша опора тут...

Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на Советскую власть.

– Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом спрашиваете, – злобно ответил кузнец. – Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого вы обманываете-то?

Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на питание ее будущих сил.

– Это ты себе оставь! – знающе отвергнул кузнец. – Десятая часть народа – либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски – за кем хошь пойдут. Был бы царь – и для него нашлась бы ичейка у нас. И в партии у вас такие же негодящие люди... Ты говоришь – хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется? А война, говорят, вся прошла... говорить, сообразив, что перед ним такой же странный человек, как и все коммунисты: как будто ничего человек, а действует против простого народа.

Дванов нечаянно улыбнулся мысли кузнеца: есть, примерно, десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут – и в революцию, и в скит на богомолье.

Пришел Копенкин, тот на все упреки кузнеца отвечал ясно:

– Сволочь ты, дядя! Мы живем теперь все вровень, а ты хочешь так: рабочий не жри, а ты чтоб самогон из хлеба курил!

– Вровень, да не гладко! – мстил кузнец. – Кляп ты понимаешь в ровной жизни! Я сам, как женился, думаю над этим делом: получается, что всегда чудаки над нами командовали, а сам народ никогда власть не принимал: у него, друг, посурьезней дела были – дураков задаром кормил...

Кузнец похохотал умным голосом и свертел цигарку.

– А если б разверстку отменили? – поставил вопрос Дванов.

Кузнец было повеселел, но опять нахмурился:

– Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете – пускай уж старая беда живет: тем более мужики уж приучились хлеб хоронить...

– Ему ништо нипочем: сволочь-человек! – оценил Копенкин собеседника.

К дому стал подбираться народ: пришли человек восемь и сели в сторонке. Дванов подошел к ним – это оказались уцелевшие члены ячейки Калитвы.

– Начинай речь! – насмехался кузнец. – Все чудаки в сборе, не хватает малость...

Кузнец помолчал, а потом опять охотно заговорил:

– Вот ты меня послушай. У нас людей пять тысяч, и малых и больших. Ты запомни. А теперь я тебе погадаю: возьми ты десятую часть от возмужалых, и когда в ичейке столько будет – тогда и кончится вся революция.

– Почему? – не понял расчета Дванов. Кузнец пристрастно объяснил: