Чикатило. Явление зверя

Ахметов принял сверток, развернул — внутри оказалась пара сморщенных пирожков. Переведя взгляд на Чикатило и проститутку, делающую ему минет, Ахметов решительно вернул сверток.

— Спасибо, товарищ капитан. Я не голодный.

— Ешь давай. Кто знает, сколько нам здесь еще куковать, — капитан был напорист.

Ахметов без энтузиазма взял пирожок, откусил, начал жевать.

— Как наш приятель? — спросил капитан. — Нашел, кого искал?

Ахметов хотел ответить, но не успел. Женщина, ублажавшая Чикатило, вдруг резко поднялась с корточек и громко, нетрезво, крикнула на весь зал ожидания:

— Да пошел ты! Импотент несчастный!

Она развернулась и, пошатываясь, пошла по проходу. Чикатило поднялся, попытался догнать ее, но с расстегнутыми брюками это оказалось затруднительно.

Пьянчужка, пройдя половину зала, обернулась и снова крикнула:

— Импотент!

Мужчина сел обратно, завозился со штанами. Несколько пассажиров проснулись, пооглядывались, не понимая, что происходит, но вскоре успокоились и снова погрузились в сон.

— Задержать? — кивнув на уходящую, спросил Ахметов.

— Шмару? Да на кой она нам? — капитан пожал плечами. — Сидим и не отсвечиваем.

Произошедшее, судя по всему, произвело на Чикатило серьезное впечатление. Он сидел ссутулившись, опустив плечи и обхватив голову руками.

— Товарищ капитан, может, это не он? — спросил Ахметов.

— Ахметов, мы его весь день пасли. Ты сам все видел. Нормальные люди так себя не ведут. Он это, — убежденно сказал капитан.

Чикатило сидел все в той же трагической позе. За окнами автовокзала занимался рассвет.

* * *

Овсянникова вошла в полупустой зал ресторана и сразу увидела Витвицкого. Он стоял на эстраде среди инструментов, с бокалом вина в руке, заметно пьяный, другой рукой придерживал микрофон — или скорее держался за него, чтобы не упасть. У барной стойки собрались официантки в белых передничках, женщина-администратор с высокой прической и пара поваров в белых халатах.

Витвицкий, завывая как настоящий поэт и дирижируя бокалом, читал стихи:

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!

Овсянникову, облаченную в форму, с кобурой на боку, стали замечать. Официантки зашушукались, музыканты у эстрады переглядывались, кто-то из солидарности даже попытался обратить внимание Витвицкого, мол, парень, шухер, менты. Но пьяному капитану все было нипочем. Со слезами на глазах он вдохновенно продолжал читать:

И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?[5]

Закончив стихотворение, Витвицкий сделал глоток из бокала. Официантки зааплодировали. Из-за дальнего столика раздался мужской голос:

— Друг, давай Есенина!

Капитан собрался с мыслями, осушил бокал, не глядя поставил его на синтезатор. Бокал упал, его подхватил один из музыкантов, а Витвицкий уже читал Есенина, с надрывом выкрикивая в микрофон:

Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь…

Овсянникова решила, что пора заканчивать этот поэтический вечер, и с сердитым лицом двинулась к эстраде. Витвицкий, не видя ее, продолжал:

Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел —
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили…

Взбежав на эстраду, Ирина встала перед мужчиной:

— Так. Хватит!

Он осекся, заметив Овсянникову, пошатнулся и вновь ухватился за микрофон, чтобы не упасть. Как ни странно, ему это удалось.

— И… Ирина! Зачем вы здесь? — спросил Витвицкий.

— Вы очень громко читали стихи, Виталий Иннокентьевич, — ответила Овсянникова. — На весь город слышно.

— Да-а? Серьезно? — капитан пьяно улыбнулся. — Я могу еще!

И закатив глаза, он снова заголосил в микрофон:

— Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле[6]

…

— Я сказала — хватит! — рявкнула Овсянникова.

— Э, пусть читает! — раздался из зала недовольный мужской голос, тот самый, что заказывал Есенина.