Чили

Гордость от собственной исключительности у местных жителей через какое-то время сменилась недовольством. Яма поперек единственной улицы сильно мешала попадать из одного конца деревни в другой. Деревня сама собой разделилась на тех, кто живет со стороны памятника – под звездой, и тех, кто со стороны часовни – соответственно под крестом. А в народе известно что – все равны пока равны. Поэтому жители обоих концов стали друг друга недолюбливать. Пока осторожно, но уже с явными намерениями. Деревня стала делиться на Верхние Коптяки и Нижние Коптяки. Хотя, если смотреть относительно деда Игната – на левые и на правые Коптяки.

Особенно недовольны ямой были жители со стороны мельницы, кроме памятника им ничего не досталось – из развлечений только чавкающая просека на гать да Николаевская эко-ферма, а вот магазин, почта, сельсовет и самое главное – дорога в цивилизацию, на Каменский тракт – все было на той, другой стороне.

Дед Игнат, оказавшись вроде бы, на стратегически важном месте ровно посередине, испытал на себе сомнительную прелесть принадлежать и вашим, и нашим, а по факту ни тем ни другим. Односельчане стали шастать через его двор, огород, калитку – туда-сюда день-деньской и ночь напролет. Дед Игнат от возмущения навесил на калитку замок. И наутро обнаружил, что не только замка, но и самой калитки теперь у него нет. А земля в огороде утоптана и там как бы сами собой проявились тропинки, тропочки и дорожки. Прямо по картофельным кустам, луку, и дикорастущей малине.

Мародеры, костерил сельчан дед Игнат и подумывал поставить на одну из только протоптанных тропинок ржавый медвежий капкан, но здравый смысл останавливал его. Или может быть человеколюбие. Что, однако, вряд ли. Капкан продолжал пылиться в погребе без дела. А пока дед Игнат полюбил сидеть на крыльце и отмечать в пожелтевшей тетрадочке, кто и сколько раз через его двор прошел. Опосля сочтемся. В сторону ямы дед Игнат старался не смотреть, потому как не мог отделаться от ощущения, что кто-нибудь еще в эту яму под его взглядом провалится.

Эти факты и еще немного от себя, дед Игнат и рассказал оперуполномоченному Ковалеву, который приехал из районного города в Коптяки непонятно с какой целью. Вроде как разобраться с ямой, а с другой стороны чего бы с ней разбираться простому оперу, тут нужна сила понадежней.

Застрявший в операх Ковалев был мужчина уже хорошо за сорок, некрупный, с густой, за пару часов после тщательного бритья отрастающей щетиной, и васильковыми глазами исключительной чистоты. При такой мачистой внешности он все равно был виду уставшего, потасканного и какого-то даже неприкаянного, словно и не оперуполномоченный он вовсе, а японский летчик камикадзе так за всю жизнь и не добравшийся до своего единственного полета.

Деду Игнату опер не понравился. Уж дед-то на своем веку всяких мильтонов повидал и научился им не доверять, а вот таким вот с вечной щетиной и грустными васильковыми глазами тем более. От таких было страшнее всего. Ибо правила их мыслями не служба, вполне понятная жажда наживы или врожденная жестокость, а ебанина. Так дед Игнат называл состояние легкого сумасшествия, которое иногда наблюдал в глазах некоторых людей. Сидит, например, такой человек, с тобой у костерка, сидит-сидит, байки травит, водку из жестяной кружки цедит, а потом раз – как сиганет с обрыва в реку и все. Ну или ножичком полоснет.

Ковалев деда Игната выслушал внимательно. Попросил подписать протокол. Дед Игнат отказался, сославшись на то, что потерял очки. Ну и хер с ним, подумал Ковалев, свернул протоколы в трубочку, сунул в карман потертой кожаной куртки и ушел ночевать к участковому. В яму он так и не заглянул.

Ковалев и сам, честно говоря, не совсем понимал, зачем приехал в эти драные Коптяки. Пару дней назад лежал он себе душной ночью на полу в однокомнатной квартире и страдал. На пол он лег специально, потому что старый линолеум приятно холодил спину, да и по полу шел едва уловимый, но сквозняк. Спать не хотелось, от курева же тошнило, в правом боку покалывало знакомое чувство беспокойства. Сколько себя помнил Ковалев всегда это странное, свербящее ощущение было с ним, то затихая, то вдруг вот так вот неожиданно миллионами маленьких иголочек впиваясь изнутри в правый бок – мешало спать, думать, жить мешало. Он научился сожительствовать с ним, иногда только становилось совсем невмоготу. Тогда он запирался дома и просто ждал. Или погружался в работу с особым рвением. За это его недолюбливал коллектив и начальство. Ну и хер с вами, зло думал Ковалев, рыская по району в поисках какой-нибудь сорванной норковой шапки, цена которой три копейки. Еще пойди найди залетного отработавшегося гопника-гастролера. Найти, конечно, не найти, зато отпускало на время.

Вот и в ту ночь Ковалева опять накрыло. Кое-как промаявшись до утра, Ковалев на работе выхватил в областной сводке необычное происшествие с падением в яму и упросил начальство съездить посмотреть, приплетя к этой яме вверенные ему нераскрытые дела.