Чилийский поэт

– А я так не думаю. Она не сумасшедшая. Может, просто чего-то не поняла, ее разозлило, что монеты протягивает ребенок. Может, милостыню ей должен давать водитель, а не сидящий рядом пассажир, – настаивал Гонсало.

Тем самым он совершил грубую ошибку, но ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать случившееся. Уже несколько месяцев он позволял ребенку занимать сиденье рядом с собой – исключительно в коротких поездках и чтобы доставить ему удовольствие. Однако Карла категорически запрещала сажать его на это опасное место.

Гонсало мало что мог выиграть в этой дискуссии, как обычно и случалось, когда он ссорился с Карлой, – она умела ловко расставлять акценты, и в результате даже самые несправедливые упреки не звучали оскорбительно. Он заранее готовился принять на себя всю вину, и его молчание подтверждало, что он наказан и раскаивается. Тем не менее Карла разразилась спичем о нарушенном обещании, неоправданном доверии и безответственности. Она привела факты и слухи, ссылки на исследования и отчеты об ужасных авариях на дорогах, а в качестве последнего штриха сослалась на убедительную статистику погибших детей, занимавших кресло рядом с водителями. И при этом отнюдь не казалось, что она преувеличивает: слушая такое, почти невозможно было не поверить, что перевозить дитя на пассажирском сиденье лишь немногим менее жестоко, чем бить его по голове или бросать посреди пустыни. Гонсало понимал, что заслужил нотацию, и все же, когда из уст Карлы вылетело слово «предательство», которое показалось ему несправедливым, неуместным и чрезмерным, чувство вины разом испарилось.

– Извини меня за то, что я каждый день забочусь о Висенте, – бросил Гонсало.

– Некоторые твои поступки свидетельствуют, что ты не папа ребенка, – ответила Карла.

Гонсало взглянул на нее с удивлением и презрением. Схватил себя за волосы левой рукой, а правой вырвал из земли густой пучок травы.

– Я гораздо лучший папа, чем тот невежественный, уродливый, бездарный мямля и мешок дерьма, который сделал тебе ребенка.

Его полуграмотная фраза содержала утверждения, большая часть которых была относительно справедлива. Невежественность Леона была очевидной, но хуже всего то, что он считал себя забавным или даже обаятельным; злоупотреблял пресными шуточками и устаревшей галантностью. А вот Гонсало, напротив, был гораздо более жизнерадостным и ярким, и, хотя у него иногда случались приливы застенчивости или серьезности, он все равно умел привлекать внимание других, не подавляя их. Умел беседовать, но прежде всего слушать и придавать нужный темп разговору.

Вряд ли Леон или Гонсало могли участвовать в конкурсе красоты, даже на муниципальном или районном уровне. И все же преимущество Гонсало и в этом было неоспоримым, потому что разница в шесть лет была заметной, ведь никто из них спортом не занимался, а время работало на Гонсало. Леон выглядел слишком потрепанным для своих тридцати четырех лет. Кстати, прыщи полностью исчезли с лица Гонсало. Зато пятна на лице Леона напоминали лунную поверхность, а его полнота уже казалась необратимой. Трудно было понять, как у такого отца мог появиться такой красивый мальчик: увидев их вместе, можно было заметить сходство, но также возникало предположение, что мать Висенте должна быть – а она действительно была – потрясающей красавицей.

Кстати, о бездарности: Гонсало не был героем и не считал себя таковым. Наоборот, он хранил горечь от проигранных боев и незавершенных сражений, но и в этом имел преимущество, поскольку, хотя и не был лучшим преподавателем на свете, а также не стал известным поэтом, все-таки явно и решительно пытался брать на себя роль отца Висенте. Тогда как Леон, адвокат, отнюдь не посвящал себя благородным делам или чему-то подобному, а лишь стремился заработать побольше денег, однако и в этом не смог преуспеть. Ну а отцом он был даже хуже, чем посредственным.

Что касается «мямли», то эта оценка не соответствовала действительности; Леон не был мямлей, по крайней мере, явным, а если и был, то не всегда. Хотя в то памятное утро, когда они обсуждали салями, Гонсало заметил, что Леон плохо спрягает глагол «предвидеть» (который произносил как «предвидеееть», подобно значительной части чилийского населения, включая почти всех радио- и теледикторов), и что он сказал «скрытый» вместо «скрытный». Не такие уж вопиющие ошибки, но они вызвали особенное раздражение у Гонсало. К тому же, вероятно, он обозвал тогда Леона мямлей просто из удовольствия заставить того порыться в словаре в поисках значения этого слова. Но Леон даже не удосужился открыть словарь. Ведь немало людей, которые, услышав незнакомое слово, просто давятся смехом.

Выражение «мешок дерьма» противоестественно и потому придает фразе некую убедительность. Это оскорбление вырвалось у Гонсало, потому что оно не просто очень обидное; он хотел еще и выглядеть оригиналом. «Мешок яиц», «мудак», «бабник», «сукин сын», «ублюдок» или еще более традиционные ругательства прозвучали бы не так оскорбительно, чем столь непривычное и, следовательно, более эффектное выражение.