Чинара

Арина заглянула в топку - оттуда пахнуло ржавчиной и маслом, застойной гнилой водой. Что-то ее испугало там, в этой темной дыре, она отшатнулась и отступила в бурьян, все еще не веря, что это был тот самый, сильный и здоровый паровик, который день и ночь гудел на колхозном току, вертя молотилку. Бывало, с девчатами и бабами, радуясь его работящему гулу, молодая и гибкая, вся в хлебной пыли, она метала с подводы теплые снопы в зев молотилки. Метала лихо и бойко, подбадривая остальных. Иногда, в короткие часы передышки, ради интереса Арина помогала деду Лобогрею, важному и с лица черному, кидать в огонь паровика пуки соломы.

Жарко вспыхивала солома в ясные погожие ночи, вспыхивала вмиг красным, с синими прожилками, сгустком, озаряя лица на току...

Жалея паровик, как живое, близкое существо, Арина побыстрее выбралась из бурьяна, оторвала приставшие к чулкам репьи и, не оглядываясь, поднялась наверх. Отсюда уже как на ладони виднелось село: белые дома в садах, красная водонапорная башня, крытая шифером, несколько новых двухэтажных зданий в центре. Арина старалась не думать о паровике, но мысли все время возвращались к его черному остову, как будто рядом с ним остыло, умерло и что-то Дорогое, близкое ее сердцу.

И эта навязчивая мысль не отстала от Арины до той поры, пока ее не сменила другая, тоже не очень веселая, скорее даже горькая.

Паровик, овраг... На том самом месте, где она только что шла, однажды летним вечером встретил ее колхозный бригадир Прокофий Прокофьевич Супрун. Он давно бросал на нее косые взгляды, при случае намекал ей на чтото загадочное, тайное. А она смеялась и отделывалась шутками, потому что ей, красивой и юной, невдомек было, чего хочет Прокофий Прокофьевич, человек с виду серьезный, женатый. Иногда бабы, остерегая Арину, говорили: "Ты, девка, осторожней с Прокофьичем, не шути с им. Чего-то он смотрит на тебя, Остепенился бы, у самого-то дочь невеста".

Арина слетела с откоса в овраг, хотела подниматься на противоположную сторону и остолбенела: наверху у тропы сидел на своем гнедом жеребце Прокофий Прокофьевич, шурша синим плащом и как-то по-особому, нехорошо глядя на нее.

Инстинктивно она чуть было не кинулась в бурьян, чтобы спрятаться, но Прокофий Прокофьевич опередил ее.

- Ступай, красавица, сюда. Ступай, - ласково прохрипел он и слез с жеребца.

И она пошла на этот голос, вся отчего-то сжавшись, с гулко заколотившимся сердцем. Прокофий Прокофьевич ждал. Его широкое лицо с щеточкой рыжих усов под отвисшим мясистым носом невыносимо рдело перед ее глазами. В овраге было сумеречно, душно от неостывших трав. Последние лучи солнца угасали на листьях орешника.

- Иди, иди, - неслось сверху. - Я не съем тебя.

- Посторонитесь, - прошептала Арина, застыв возле Прокофия Прокофьевича.

Тот уступил тропу, но лишь на полшага, а когда она попыталась проскользнуть мимо, легонько, но властно дотронулся до ее плеча, попросил сорвавшимся голосом:

- Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим.

- О чем?

- О разном... Мало ли о чем. - Он опять тронул ее за плечо, теперь уже больно, с вызовом.

- Пустите! Я мамке скажу!

- Ирка, чего ты? Постой, - задыхаясь, Прокофий Прокофьевич расставил перед нею свои темные руки (правая была трехпалая и страшная), впился в нее сверлящим взглядом. - Посидим, тут... на бугорке. А то я осерчаю. Смотри!

От испуга и омерзения Арина обеими руками толкнула бригадира в кусты терновника, тот упал и стал барахтаться в них, сопя и обдирая руки. А она уже мчалась во весь дух по клеверному полю, мчалась, не чуя под собою ног, к дороге, где пылила в сумерках какая-то подвода.

- Шалава! - несся вдогонку хрип из кустов. - С ней про дело толкуешь, а она цапаться. Ну погодь, я те покажу, на чем орехи растут. Я те покажу! Вы у меня получите соломы на крышу!

У хутора Арина обернулась назад, в пустоту поля, прислушалась к тишине и поняла, что напрасно так долго бежала - Супрун и не думал гнаться за нею. Она села на землю, поджала под себя ноги и, полнясь невысказанной, жгучей обидою, уткнула лицо в ладони. И так плакала - тихо, почти без голоса - до ночи, пока не остыла земля. Арина почувствовала легкий озноб в теле, встала, вытерла насухо лицо и пошла домой, странно успокоившаяся, гордая... Все решено: она уедет из хутора, завербуется куда-нибудь. В колхозе, думала Арина, есть злые, недобрые люди; часто они обижали ее мать, хотя мать ничего дурного им не делала. Зачем? Разве они не могут жить красиво, с вечным добром и радостью в сердце? Но свет огромен, и там, в далеких краях, наверное, живут иные люди - люди с чистой совестью. Они поймут и полюбят ее. А мать? Как она будет жить одна? Но пусть, лучше скука, чем угрозы Супруна. Это он все из-за нее на мать кипит, теперь Арина сама убедилась.

На другой день Арина отправилась с матерью полоть кукурузу на колхозную делянку. День был ясный, с ласковым свежим ветерком, а вокруг зеленели поля, и над ними в прозрачном воздухе пестро мелькали бабочки.